Вспоминается еще одна страничка из моего отрочества, имевшая, как мне кажется,
некоторое влияние на мое дальнейшее музыкальное развитие.
В 1925 или 1926 году мне пришлось в течение некоторого времени сопровождать на
пианино кинофильмы (тогда еще не было звуковых фильмов) в железнодорожном
клубе при станции Сватово. Видимо, я кого-то временно замещал.
По нотам играть абсолютно было нельзя, так как в зале во время сеанса было
темно, и хотя пианино стояло возле экрана, резкая смена яркости мелькавших
кадров не давала порой разглядеть не только ноты, но и клавиши. К тому же надо
было, повернув голову к экрану, непрерывно следить за ходом разворачивавшихся в
фильме событий, чтобы на ходу, молниеносно менять характер музыки. Одно дело,
когда изображалась погоня или битва. Здесь мне помогал накал страстей в
зрительном зале, выражавшийся в рёве и визге сотен глоток и топоте ног, которые
заглушали мою беспомощную импровизацию, выколачиваемую из расстроенного,
дребезжащего пианино.
Когда же вдруг возникала какая-нибудь лирическая сцена или изображался пейзаж и
в притихшем зале под приглушённый треск киноаппарата и лузгание семечек
становилась слышна моя музыка, я вымучивал из себя мелодии, не имевшие ничего
общего с «Анданте кантабиле» Чайковского или «Серенадой»
Шуберта.
Вспоминая с чувством стыда тогдашнее своё «музицирование», думаю
всё же, что именно тогда в моём подсознании впервые пробудился интерес к
музыкальному творчеству. Если раньше музыка Бетховена, Шопена, Чайковского была
для меня как бы существующей вечно, как и сама природа, и она создана раз и
навсегда, то теперь я понял, что музыка - это живой язык человеческого общения.
А если это так, то не обязательно разговаривать на музыкальном языке только
«словами» классиков, можно говорить и своим языком, ведь не боги
горшки обжигают.
Научившись достаточно бегло читать ноты, я с ещё большим увлечением стал
набрасываться на каждый сборник, которые привозили родители из Харькова. Но всё
чаще из-под моих пальцев стали появляться достаточно мелодичные вальсы, песенки,
марши, а то и какие-нибудь пьески с ярко выраженным характером, навеянные
образами природы (например, лунная ночь, буря, шум моря, пробуждение весны,
пенье птиц и другие). Эти робкие попытки творчества я не записывал, сознавая их
примитивность, о чём теперь сожалею.
Вскоре моим кумиром стал Рахманинов. «Элегия», «Мелодия»
и Прелюдия до диез минор, «Баркарола», «Вальс»,
«Полишинель» - эти пьесы могу называть музыкальным символом своего
отрочества и юности. Не знаю, чем мог Рахманинов пленить меня тогда (в моём-то
исполнении!), но любовь эта сохранилась навсегда. Иногда мне кажется, что вся
моя музыкальная жизнь - это восхождение к сияющей вершине творчества великого
композитора, до которой я так и не смог добраться.
В середине 20-х годов я жил с родителями в Купянске, маленьком городке
тогдашней Харьковской губернии. Здесь один год я брал уроки музыки у чудесного
старика, Виктора Александровича Тихоцкого. Это был отличный пианист, ученик
Гензельта. Его игра отличалась мягким, бархатным звуком. Поскольку учитель
Тихоцкого Гензельт был учеником Гуммеля, а тот в свою очередь учился у великого
Моцарта, я вдруг почувствовал себя, к своему удивлению, музыкальным
праправнуком гениального композитора.
Поверьте, что в этом неожиданно возникшем чувстве родства с гением музыки не
было глупого тщеславия. Нет, я только реально ощутил существование живого
Моцарта. Он как бы сошёл с недосягаемого пьедестала, стал для меня человеком во
плоти и крови, со всеми его заботами, лишениями, тревогами и радостями. Меня
также тронула мысль, что уроки Тихоцкого были живым звеном в передаваемой из
рук в руки эстафете творческого гения и живой души Моцарта, к которой через три
поколения мне удалось нечаянно прикоснуться.
Но Виктор Александрович Тихоцкий был не только музыкантом. Народоволец, член
кружка «долгушинцев», он на свои деньги оборудовал подпольную
типографию кружка, в которой печатались нелегальные издания «Народной
воли». После ареста руководителя кружка Александра Васильевича Долгушина
осенью 1873 года шрифт, имущество типографии были переправлены в Харьков. Часть
была зарыта в имении сестры В.А. Тихоцкого Синиха (под Белгородом), другую
часть зарыли в саду Виктора Александровича. В 1925 году типографию отрыли
и сдали на хранение в Харьковский музей революции. Виктор Александрович
показывал мне журнал «Огонёк» (№ 22 за 1925 год), где была
напечатана его статья «Подпольная типография долгушинского кружка».
Там же помещена фотография, на которой В.А. Тихоцкий, редактор «Огонька»
М.Е. Кольцов и другие стоят в саду около только что отрытой типографии. Помню,
как, показывая мне журнал, Виктор Александрович жаловался, что Кольцов очень
урезал статью.
Много слышал я из уст Тихоцкого о выдающихся революционерах: Морозове,
Долгушине, Войнаральском и других народовольцах, которых Виктор Александрович
хорошо знал. Увлечённый его рассказами, я, к несчастью, ничего не записывал,
видимо, надеясь на свою молодую память. Сколько же бесценных воспоминаний
безвозвратно утеряно, какая невосполнимая потеря!
