Дожив до 20-летнего возраста и сменив к этому времени ряд профессий (разборщик
и ученик наборщика, потом газетоноша в Чернигове, делопроизводитель в районной
газете Беловодска Луганской области, технический конторщик на железнодорожной
станции Сватово и другие), я вдруг испугался, что останусь на всю жизнь
недоучкой, который работает только ради того, чтобы прокормить себя и, может
быть, свою будущую семью.
И тут горячей волной нахлынуло непреодолимое желание учиться, найти своё
место в жизни. И, конечно, только в музыке. Помню, что не было практических
расчётов того, какую приобрету специальность и что мне это даст. Не было также
и тщеславных мыслей о будущей концертной деятельности. Просто я не мог
представить всю свою дальнейшую жизнь без музыки.
В газетах вычитал о музыкальных техникумах или школах (не помню) в Симферополе
и Севастополе. Было это в начале августа 1931 года. Собрался и поехал. В
Симферополь приехал ночью. В ожидании утра прикорнул на диванчике. Проснувшись
утром, обнаружил, что у меня выкрали деньги и документы. Вышел на привокзальную
площадь, стою и думаю: что делать? Оглянулся, вижу строящееся здание. Подошёл,
попросил взять на временную работу. Мне сказали, что надо пойти в правление
железной дороги. Там разрешили, даже аванс дали, несмотря на то, что у меня и
документов не было.
В тот же день узнал, что одна из музыкальных школ закрылась, а другая находится
на самоокупаемости. Так мои планы учёбы на этот год лопнули, а мне пришлось
овладеть ещё одной рабочей специальностью: я стал подносить кирпичи на 2-й и
3-й этажи строящегося пристанционного здания. В обеденный перерыв я ходил в
расположенный рядом с вокзалом небольшой железнодорожный сад. Там на летней
эстраде стояло подержанное, но звучавшее весьма прилично пианино, на котором я
отводил душу, играя всё, что держала моя не очень организованная память.
Наверное, вид парня в рабочей спецовке, играющего Шопена,
Грига и Чайковского, был довольно впечатляющ, и около меня собиралось много
слушателей, среди которых были и рабочие с нашей стройки, и пассажиры с вокзала.
За три дня мой авторитет настолько повысился, что меня освободили от таскания
кирпичей и назначили учётчиком. Я стал, как угорелый, бегать по всем трём
этажам здания, проверять и записывать, кто сколько уложил кирпича, следил за
своевременной его подноской, чтобы у рабочих не было простоя. Заработав за две
недели денег на обратную дорогу, я с большим трудом уволился («Ты что, не
понимаешь, что стройка - это государственной важности дело?»), прогулялся
в Севастополь и Балаклаву и вернулся домой. Таким образом, штурм вершин науки
пришлось отложить, не добравшись даже до её подножья.
На следующий год я решил ехать в Москву. Москва - моя родина. Здесь я родился.
С Москвой и подмосковным Тайнинским связаны первые впечатления детства. В
тяжёлые 1920 и 1921 годы я вместе с братом находился в детском интернате, он
помещался в Успенском переулке, недалеко от Пушкинской (тогда Страстной)
площади. Был уверен, что Москва не даст в обиду своего блудного сына!
Сборы были недолгими. Уложив в чемодан всё, что было выделено
мне из скудного семейного гардероба, а также книги и самое ценное, что было у
меня - письма В.А. Тихоцкого, я на подводе отправился за 40-50 километров до
ближайшей железнодорожной станции Луганск. В ожидании поезда познакомился на
вокзале с каким-то молодым типом, про которого могу сказать, что это был
человек без примет. В памяти осталась фигура серого цвета, наверное, он был
одет в серое. Мы сидели рядом, разговаривали о том, о сём. Потом он попросил
меня покараулить его тощий чемоданишко, а сам куда-то вышел. Вскоре он вернулся.
Тронутый его доверием, я поспешил ответить ему тем же.
Оставив великодушно на его попечение всё моё богатство, заключённое в чемодане,
я пошёл побродить по перрону. Когда же мне показалось, что я дал моему
свежеиспечённому другу прочувствовать всю глубину моего доверия к нему, я
вернулся в зал ожидания. Конечно, моего соседа на месте не оказалось, а под
скамьёй, где я поставил свой чемодан, зияла страшная в своей неумолимости
пустота. Какой же я был олух царя небесного! Мало мне было прошлогоднего урока!
Что я испытал в этот час? Отчётливо помню, что не было ощущения катастрофы. Я
был молод, погода стояла по-летнему тёплая. В кармане был билет до Москвы и
немного денег. Помню только чувство стыда и осознанную через некоторое время
горечь невозвратимой утраты дорогих для меня писем.
В Москву я приехал только в том, что было на мне. Узнав адреса музыкальных
учебных заведений, я пошёл в музыкально-педагогический техникум им. Октябрьской
революции. Здесь иногородним предоставляли общежитие, все студенты получали
стипендию. На вступительном экзамене мне задавали разные вопросы по теории и
истории музыки, на которые я отвечал, видимо, довольно правильно. Потом
попросили сесть за рояль и сыграть, что знаю. Когда я разыгрался, вспоминая всё
подряд, меня остановили: «Спасибо, достаточно». Помню добрые лица
педагогов, которые за что-то меня хвалили.
Приняли меня на подготовительный курс, но уже через две недели записали на 1-й
курс, а к началу зимы перевели на 2-й курс отдела «соцвос»
(социального воспитания). Такое несуразное название было у отдела, который
готовил преподавателей музыки и пения для общеобразовательных школ. Таким
образом, свою студенческую «пятилетку» я закончил досрочно, за три
года.
Что мне дали годы, проведённые в техникуме? Формально, в смысле овладения
техникой фортепианной игры, мало (преградой было отсутствие с детства
правильной постановки руки), но была великая радость активного общения с
музыкой. Она меня захлёстывала через край. Мне мало было уроков. В свободные
от занятий часы я приходил в классы сольного пения Аллы Александровны
Ермолинской или Павла Михайловича Понтрягина, известного в своё время
певца-тенора, часто выступавшего по радио, и аккомпанировал их ученикам.
Несмотря на недостаточную технику, которая иногда давала о себе знать в особо
сложных пассажах, моя игра нравилась певцам и педагогам, они говорили, что со
мной «легко петь».
Вскоре слава о бескорыстном аккомпаниаторе дошла до скрипичных классов, и меня
стали приглашать туда. Но теперь, приобретя некоторый опыт, я стал более
требовательным к музыкантам и уже сам выбирал, с кем бы из них мне хотелось
играть. В ушах до сих пор звучат скрипичные сонаты Грига, которые я играл
со славным скрипачом, добрым Пашей Глуховым. Любил я играть и с Костей
Фортунатовым. Весёлый, остроумный и компанейский, во время исполнения он
преображался, становился сосредоточенным, погружаясь в музыку. И если игра с
Пашей была нашей взволнованной беседой, то, играя с Костей Фортунатовым
скрипичный концерт Чайковского, мы священнодействовали.
Потом я понял, что моё аккомпаниаторство было своеобразным университетом, в
огромной степени расширившим мой музыкальный кругозор, воспитавшим во мне
культуру ансамблевого исполнения.
Несмотря на скромный студенческий бюджет, загруженность учёбой и общественной
работой, я за эти годы просмотрел почти все оперы в Большом театре (тогда он
был ещё общедоступен). Много времени я уделял посещению концертов в Большом и
Малом залах консерватории. Однажды мне посчастливилось слышать неповторимый
фортепианный дуэт К.Н. Игумнова и А.Б. Гольденвейзера. Слушал я в Большом зале
консерватории одно из последних выступлений А.В. Неждановой, которой
аккомпанировал Н.С. Голованов. Слышал я и органную музыку в исполнении А.Ф.
Гедике, и выступления многих замечательных музыкантов - Эмиля Гилельса, тогда
ещё мальчика, Розы Тамаркиной, Артура Рубинштейна...
Помню, какое огромное впечатление произвело на меня пение великой польской
певицы Эвы Бандровской-Турской. На её концерт я пришёл больной ларингитом. Сидя
на студенческой галёрке, я был покорён духовным обаянием певицы, кристальной
чистотой её голоса, филигранной отделкой каждой музыкальной фразы, каждого
звука. Покоряла глубокая искренность её исполнения, она пела для каждого
сидящего в зале. Это была великая правда искусства, выраженная в совершенной
форме. Мне казалось, что поёт не певица, а моя душа, которая полностью слилась
с её пением. И вот тут, в момент кульминации в одной из песен, когда голос Эвы
Бандровской поднялся на очень высокую ноту, у меня вдруг резко заболело горло.
Видимо, мой ларингит дал мне понять, что в восприятии искусства есть грани,
которые надо иметь в виду. Наверное, ларингологи могут объяснить подобные
случаи с научной точки зрения. Я же о нём вспомнил только в связи с одним из
самых ярких моих впечатлений, связанных с музыкой.
Однажды я, как и многие, был охвачен огромным волнением, когда на Москву, как
штормовой ветер, налетел слух о предстоящем приезде СВ. Рахманинова. Нашлись,
конечно, всезнающие, которые говорили, что в день выступления Рахманинова в
Большом зале консерватории улица Герцена будет оцеплена конной милицией, ибо
ожидалось столпотворение. Но, увы! Приезд не состоялся, великое не совершилось!
Коломна, 1970-1972
