- Мне в типографию, – сказал я замученному пожилому охраннику у входа в институт.
Тот молча взял мой паспорт, переписал с него что-то в толстенный гроссбух и махнул рукой в сторону лестницы.
- Поднимитесь на второй этаж, пройдёте по нему налево до конца, там будет ещё одна лестница. Спуститесь по ней в подвал – там увидите железную дверь с табличкой.
Я сунул паспорт в карман и пошёл сквозь бурляще-галдящие студенческие толпы к лестнице, пронзающей здание института насквозь широкими зигзагами своих пролётов. Неожиданно нахлынуло давно забытое ощущение: четверть века назад я, одинокий, так же шёл в оглушительно горланящей толпе незнакомых лиц. То были другой город, другой институт, другая страна и другое тысячелетие на дворе. И лестница в том, моём институте была уже, и девушки старались держаться на ней ближе к стене, чтобы ребята, толпящиеся в вестибюле и курящие на нижних пролётах, не заглядывали им под мини-юбки. А эти, нынешние, непринуждённо облокачивались о перила, абсолютно не волнуясь о том, что их стринги ничего практически не скрывают от нескромных взоров. Что это: прогресс или регресс - ведь именно дикарей менее всего смущает нагота?
Мы живём в странное время. Лихорадка стяжательства и предпринимательства охватила всех: и людей - вчерашних строителей коммунизма, и организации, в том числе и государственные. В продуктовых магазинах торгуют пылесосами и стиральным порошком, а в промтоварных – продуктами. Закрылось множество детских садов и ясель, и на их месте появились офисы каких-то фирм. Вот и институтская типография, в которой раньше печатались методички, экзаменационные билеты и статьи местных преподавателей, превратилась в частное предприятие - маленькое издательство, печатающее визитки, буклеты, рекламные плакаты, небольшие тиражи книг и даже газету, большую часть которой занимают рекламные объявления.
Я долго жал на кнопку звонка, прежде чем железная дверь со скрипом отворилась. В издательстве было не до меня: здесь во всю праздновали день рождения начальника. Все сотрудники, видимо, собрались в его кабинете, откуда громко хрипел почему-то модный в среде нашей интеллигенции блатной «шансон». Меня провели в тихую каморку с тремя столами, один из которых был полностью завален папками с рукописями и пачками чистой бумаги, а на двух других мерцали заставками мониторы компьютеров.
- Сейчас придёт Лена и всё Вам покажет, – пообещала багровая от духоты и выпитого полная женщина, открывшая мне дверь, и ушла.
Я начал прикидывать: уйти сразу или сидеть и ждать неизвестно сколько? Людям явно не до меня. У них, можно сказать, среди дня вечеринка в полном разгаре, а тут припёрся какой-то хмырь. А с другой стороны - я заранее звонил, договаривался, пришёл без опоздания. На часах 14-00, кто устраивает сабантуй в такое время на рабочем месте? И всё равно меня точило иррациональное чувство вины. Я уже было решил уйти, но тут дверь распахнулась…
Лена пришла не одна, но, едва взглянув друг на друга, мы тут же забыли о её спутнике. Свершилось чудо: встретились две половинки. Мы поняли это сразу, одновременно. Я «узнал» её, а она «узнала» меня, хотя до этого мы никогда не встречались. Мы сели перед одним из мониторов, Лена сунула мне свежие гранки. Это была чья-то чужая статья, не моя, но ни меня, ни её сей факт совершенно не смущал. Она что-то говорила о правке и сокращениях, я что-то отвечал, а сзади нас обиженно пыхтел, переминаясь с ноги на ногу, молодой красавец-атлет. В комнате было два компьютера и два стула перед ними, занятые мной и Леной. Приткнуться незадачливому кавалеру было совершенно негде. А мы всё сидели, шуршали гранками, что-то говорили друг другу, не слыша и не понимая ответов, и никак не могли расстаться. Просто наваждение какое-то! Я вдвое старше неё! У меня дочь ей ровесница. Рядом молодой красавец копытом бьёт, а она с меня глаз не сводит, с невысокого лысоватого пузана!
- Лен, ну скоро? – басит сзади парень.
- Ты иди, Лёш, развлекайся. У нас тут ещё на полчаса дел, не меньше. Потанцуй пока с Катькой.
Недовольно сопя, Лёша вышел.
Минут пять мы молча смотрели друг на друга.
- Подожди меня, - сказала она тихо. – Я только возьму сумочку…
Мы молча шли. Куда? Зачем? Кто кого провожал: я – её, или она – меня? «Что ты молчишь?» - в сотый раз спрашивал я себя. – «Говори что-нибудь. Язык проглотил? А ещё писателем себя мнишь!» «А о чём говорить?» - отвечал я сам себе. - «Я старше её лет на двадцать! Мы живём с ней в разных мирах. Я и с дочерью-то не всегда могу найти общую тему, хотя знаю все её интересы и наклонности. Или думаю, что знаю». «Всё равно, что говорить – только не молчи, идиот! Сейчас она остановится и скажет, что пришла. И исчезнет…»
- Давай зайдём на почту, – наконец прохрипел я. – Мне надо отправить рукопись в московский журнал.
Она молча кивнула. Мы поднялись по трём выщербленным бетонным ступенькам, я с трудом отворил прижатую тугой пружиной железную дверь и пропустил Лену вперёд. Рыцарь, блин! Язык проглотил. А рыцари давно бы в комплиментах рассыпались перед дамой…
В помещении было душно. Воняло расплавленным сургучом, потом и злобой. Из трёх «окошек» работало всего одно, и к нему выстроился скандалящий хвост крикливых пенсионерок, сжимающих в руках ворохи квитанций оплаты жилья, газа, электроэнергии и прочего.
- Ненавижу очереди, – выдавил я из себя. – Пойдём отсюда.
- Подожди. Давай твой пакет. Здесь работает моя подруга: она обычно сидит вон в том закутке, продаёт фотоплёнку, альбомы, батарейки, рамки к фотографиям. Здесь можно сдать свою плёнку в проявку и получить отпечатанные фотки. Она, наверно, сейчас пьёт с почтальонками чай.
Лена решительно подошла к неработающему окошку, на прилавке которого лежало объявление: «Касса не работает», и что-то сказала сидящей внутри со скучающим видом полной девице. Та нехотя встала и куда-то пошла.
Я двинулся вдоль витрин, разглядывая содержимое их полок. Чего тут только не было! Рулоны туалетной бумаги всех цветов радуги, постельное бельё, стиральный порошок, детские игрушки, дамские романы, фантастика и детективы, красочные детские книги, диски с фильмами и музыкой. И только в самом тёмном углу, в последней секции, я увидел полки с истинно почтовыми товарами: конвертами всех сортов и размеров, открытками, пакетами бандеролей, наборами авторучек…
- Всё в порядке! – Вернулась Лена. – Сейчас Светка принесёт квитанцию. А что ты тут рассматриваешь столь увлечённо?
- Надо же, марки продают!
- Ну и что? Это ж почта!
- Я собирал их когда-то, в дни юности…
- У тебя есть коллекция марок?
- Валяется где-то. Удивительно: посмотри, большинство марок здесь, на витрине, ещё советские! Вот эти, красочные, на которых изображены картины великих художников, парусники и броненосцы, портреты героев и писателей, видишь, на них написано: «Почта СССР». А вот эти, невзрачные, - «Почта России» - их только на конверты клеить, а не в альбомы собирать.
- Я думала, коллекционеры берут всё подряд. Как говорится: для коллекции.
- Есть и такие, конечно. И я поначалу жадно хватал всё, что мог. Зарубежные марки в нашем захолустье были, разумеется, редкостью, а вот выбор наших, советских и тогда был не плох. У нас просто «слюнки текли», когда мы разглядывали всё это красочное богатство на витринах киосков «Союзпечати» и на почте. А вот денег-то в карманах не было! Поэтому мы не покупали марки, а больше менялись ими. Клянчили у соседей и знакомых конверты пришедших им писем и потом аккуратно отклеивали над паром кипящего чайника с них марки. Пусть они были «гашёные», со следами почтовых штемпелей, всё равно каждое приобретение было праздником. Почтальонку караулили у дома каждый день, чтобы узнать, кому пришли письма. Альбомов, а тем более кляссеров, у нас ни у кого не было. Мы хранили свои коллекции в обычных конвертах. В конвертах и приносили их на обменные встречи. Собирались в каком-нибудь подъезде, раскладывали марки на ступеньках лестницы. Хвастались приобретениями, обменивались. Больше всех задирали нос те, кто умудрялся приобрести целый блок.
- Что такое блок?
- Блок – это набор марок общей тематики.
- Как блок сигарет, что ли?
- Нет. В сигаретном блоке все пачки одинаковые. А в марочном все марки разные, хоть и скреплены они между собой в единое целое. Можно, конечно, этот блок разорвать по зубчикам на отдельные самостоятельные марки, и некоторые почтальонки так и делали, когда кончались обычные марки, а клиенту надо было отправить письмо, бандероль или посылку. Простым гражданам было всё равно, из блока марка или простая – лишь бы цена её покрывала стоимость пересылки. А мы, филателисты, конечно, хотели иметь целый блок, а не оторванные от него части. Бывают блоки и из одной марки, но тогда она является как бы частью большой картины, находится внутри неё.
Позднее, когда моя коллекция разрослась, я уже перестал хватать всё подряд. Мне подарили настоящий альбом, и я начал расклеивать в нём марки по тематикам. И вот, когда я их сортировал: эти – живопись, эти – фауна, эти – флора и так далее, мне впервые пришло в голову, что не все марки мне интересны. Вот тогда я шагнул на следующую ступень коллекционера и стал избавляться не только от двойных экземпляров, но и от марок не интересной мне тематики, стараясь обменять их на нужные.
У меня было много марок Ленинианы. Самая большая часть моей коллекции, и я, неожиданно для друзей безжалостно пустил её на обмен. Ленин окружал нас тогда буквально со всех сторон – марки, значки, открытки, плакаты, песни, фильмы, книги, и я считал, что так будет всегда. А вот картины художников, флора и фауна, космос – это в нашем провинциальном городке я мог увидеть только на марках. Теперь я жалею об отринутой тогда Лениниане, так как ситуация кардинально изменилась.
- А теперь ты не собираешь марки?
- Нет. Давно уже. Хотя альбомы храню.
- А почему?
- Почему не собираю марки или почему храню?
- Почему хранишь. Я знаю, что хобби не может длиться вечно. Я сама и мои подруги чего только не собирали! Один знакомый парень даже банки из-под пива собирал. Но со временем все переключались на что-нибудь другое, и ту гору жестянок мы всей компанией однажды дружно сдали в утиль.
- А я не смог расстаться с марками, хотя бывали времена, когда мне просто позарез нужны были деньги, и я не раз видел в газетах объявления: «Куплю марки». Видишь ли, эти альбомы для меня, как напоминание… В общем с марками у меня связана одна история, довольно неприятная. Все мы когда-нибудь делаем подлость или поступок, которого позднее стыдимся. И стараемся как можно быстрее забыть об этом и не вспоминать никогда. Как будто ничего и не было. Кому нравятся муки совести? Но ведь если забыть, то можно и повторить! Ничто не остановит. И вот марки не дают мне забыть…
- Расскажи.
- Рассказать? То, что принято скрывать?
- Расскажи, мне можно.
- Хорошо.
Это было в детстве, в классе шестом или седьмом. У нас была обычная для тех времён рабочая школа. Рабочая - не в смысле для рабочих, а просто в ней учились дети рабочих нашего завода. Все практически жили в одном районе сталинских бараков и хрущовских коммуналок. Все мы были, как сейчас вновь принято выражаться, одного круга. И вот когда начался очередной учебный год, в сентябре, в наш класс вошла новенькая.
- Это - Оля Жупанова, - представила её Кувшинка, наша классная руководительница. – Дочь нового главного инженера нашего завода. Она будет учиться в вашем классе. Юлинов, - обратилась класснуха ко мне, - пересядь пока на заднюю парту. Оля недавно вернулась с родителями из Монголии, ей надо как можно быстрее влиться в наш учебный процесс.
Я не был отличником, но учился довольно ровно по всем предметам, без двоек и почти без троек. А вот мой сосед по парте, Толян, был отпетым хулиганом и двоечником. Поэтому Кувшинка посадила нас за первую парту, прямо перед учительским столом. Типа, я должен помогать Толяну в учёбе, разъяснять ему непонятое на уроке, а бдительное око учителя пресечёт любые попытки хулиганства и отлынивания от учебного процесса. И вчерашний хулиган волей-неволей перекуётся в «хорошиста».
Разумеется, эта идея была чистой утопией. Да, у Толяна на первой парте стало меньше возможностей для проделок, но и учиться он отнюдь не собирался. Просто назло Кувшинке хотя бы. А каверзы по его приказу стали делать другие ребята. Кулаки Толяна были лучшими стимулами для не согласных и колеблющихся. Зато я неожиданно превратился, так сказать, в «особу, приближенную к императору». Меня перестали задирать и сам Толян, и его хулиганистое окружение. У нас сложился некий симбиоз: я давал Толяну списывать у меня домашние задания, решал за него контрольные, а он стал, как говорят ныне, моей «крышей».
Ты только не думай, что я помогал Толяну из страха перед ним. Нет! Толян был моим кумиром. Мы жили с ним в одном дворе, и он и там был всеобщим заводилой и атаманом нашей мальчишеской стаи. Только Толян крутил «солнышко» на дворовых качелях. Никто не мог этого повторить. Уверяю тебя, я не раз пытался. Но как только мои ноги начинали отрываться от опоры в близкой к зениту точке, руки, на которых повисало почти вниз головой тело, слабели и я, судорожно вцепившись ими в железные стойки, на которых крепилось сиденье, прекращал раскачиваться, стараясь прочнее утвердиться на ватных ногах. И, видимо, то же самое происходило и с другими ребятами нашего двора. Поэтому все мы с восхищением следили за тем, как Толян «крутит солнце», замирая на секунду в высшей точке оборота вниз головой.
Так же я никак не мог заставить себя до конца пройти «усыпление». Была в нашем дворе и такая забава. Несколько ребят хватали кого-нибудь за руки, за ноги, зажимали рот и нос, перекрывая дыхание, и с силой сдавливали живот и грудь. От недостатка кислорода парень терял сознание. Его сразу отпускали и клали на землю. Через несколько минут тот приходил в себя. Главное в этой забаве было не струсить и дойти до конца. Преодолеть страх смерти. Дело это было совершенно добровольное, и испытуемый в любой момент мог остановить процедуру просто постучав кистью своей руки по себе или по кому-либо из державших его ребят, как это делают, сдаваясь при болевом приёме, борцы на ринге. Я несколько раз пытался, но так и не смог дойти до конца. А Толян и в этом испытании всегда был на высоте.
Так что он не был банальным тупым хулиганом с большими кулаками и маленьким интеллектом. Думаю, Толян был умнее и способнее меня. Он просто не желал «быть как все», не хотел зубрить уроки «от сих до сих» и тем зарабатывать отметки и авторитет. Он уже тогда знал, что его удел – завод, станок и водка. Всё, как у отца, деда, прадеда… К чему зубрить всякие физики, химии, истории… А вот лениво пройти мимо продавщицы, молниеносно выхватить из алюминиевого бака несколько свежих, горячих ещё пирожков и смыться от погони – вот это было дело! Это единственное, что мне удавалось не хуже Толяна.
- Погоди-ка: ты воровал пирожки?! – изумилась Лена.
- Да. Очень уж, знаешь, есть хотелось. Некоторые ребята из более-менее «сытых» семей делали это «за компанию», из желания показать, что и они, как говорится, «не лыком шиты». И попадались. Потому что для них пирожки не были, как для меня, безотцовщины, жизненной необходимостью, средством утолить голод. Перед продавщицей обычно стояло три-четыре бака с пирожками: с повидлом, капустой, мясом или рисом. И мы заранее распределяли, кто из какого бака и сколько пирожков должен принести в общий голодный котёл. Со временем продавщицы уже знали нас всех в лицо, и это дополнительно усложняло задачу. Надо было прятаться в толпе, выжидать момент, когда продавщица отвлечётся на продажу, счёт денег и тому подобное. Многие из нас всё же попадались, но не мы с Толяном. И этот факт несколько сблизил меня с ним.
Так что, когда нас неожиданно посадили за одну парту, я был только счастлив и горд таким соседством. А уж то, что я в чём-то превосхожу своего кумира и могу ему помочь…Сама понимаешь.
Списывать у меня, даже сидя на первой парте, для Толяна не составляло никакого особого труда. Я думаю, сами учителя всячески старались предоставить ему такую возможность. Они не сидели за своим столом, а ходили по классу или долго стояли у окна, глядя на улицу.
И вот, неожиданно, Кувшинка нарушила сложившееся равновесие. Конечно, новенькая сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Это была красочная бабочка среди муравьёв. Даже её школьная форма была сшита из какой-то невиданной у нас, явно дорогой материи. Оля вовсе не была красавицей, нет. Это была пухленькая приземистая девочка, без талии и груди, с короткими и жидкими прямыми волосами неопределённого серо-каштанового цвета, тусклыми маленькими глазками на грушевидном лице и брезгливыми губами. Но вела себя она, как принцесса, случайно зашедшая в свинарник. Девчонки вились вокруг неё стаей, и некоторые из них тоже стали поглядывать на нас, ребят, свысока. Не походили мы на тех «принцев», что ранее окружали «принцессу». Девочки жадно, с завистью разглядывали фотографии Оли в небывалых нарядах в окружении столь же изысканно одетых мальчиков на фоне экзотических пейзажей. «Это мы в Африке, это – Вьетнам, а это – в Монголии»… - небрежно комментировала «принцесса».
Оля приносила в класс иностранные красочные журналы, и девчонки на переменах с ахами и охами разглядывали фотографии зарубежных див, пытались подражать их манерным позам, взглядам, лицам. Нам, мальчишкам, всё это было и смешно, и обидно. Конечно, сейчас мы знаем, что Монголия – это нищая страна, большую часть которой занимает пустыня. Но всё равно, это - заграница, иной мир. Никто из нас даже не мечтал когда-либо туда попасть. А вот Оля побывала. И не только в Монголии, но и где-то в Африке. И, конечно, многие, а может, и все мы, ей завидовали. И относились соответственно, позволяя ей вести себя с нами надменно и порой пренебрежительно.
Но скоро всё резко изменилось. Пришла пора контрольных, и Толян по привычке сунулся к соседке, чтобы списать решение. Однако Оля, резко отстранив его, громко пожаловалась учительнице, что сосед ей мешает и пытается списывать. Лебезившая перед дочкой Главного инженера учительница приказала Толяну выйти из класса. В звенящей тишине Толян встал. Оглядевшись, принял сочувствующие мужские и ехидные девчачьи взгляды, потом спокойно посмотрел на торжествующую Олю Жупанову и громко сказал ей:
- Жопа ты, а не принцесса.
Мужская половина класса зашлась от хохота. Девчата, потупив глазки, еле сдерживали смех, хотя и не могли сдержать улыбок. Жупанова впала в ступор. Наконец опомнившаяся учительница забегала по классу, застучала указкой по партам, восстанавливая тишину. Толян уже был у двери, когда учительница приказала ему вернуться и извиниться перед Олей Жупановой.
- За что? – удивился Толян. – Разве я виноват, что она – жопа?
Класс снова грохнул, и на этот раз смеялись все: и ребята, и девчонки. Красная, как рак, Жупанова вскочила и вылетела из класса, оставив дверь распахнутой настеж.
- Прекратить немедленно! – заорала испуганно-взбешённая произошедшим училка, замолотив по столу указкой.
На шум, как утка переваливаясь на коротких ножках, прибежала Кувшинка.
- Что здесь происходит?
Училка, лицо которой то бледнело, то покрывалось красными пятнами, что-то быстро зашептала той на ухо, показывая указкой то на Толяна, то на опустевшее место Жупановой.
- Тихо! – властно взмахнула рукой Кувшинка, ликвидируя последние смешки. – Петухов, завтра я жду твоих родителей.
- А что я сделал? За что? – хмуро поинтересовался Толян.
- За оскорбление Оли Жупановой – раз, и за срыв контрольной – два. И вообще, того слова, которым ты обозвал Олю, в русском языке нет!
Надо сказать, что «Кувшинкой» мы назвали класснуху не в честь цветка. И теперь, когда она стояла перед нами, уперев свои тонкие ручки в мощные бёдра, мы в очередной раз убедились, что не ошиблись в выборе кликухи. И когда Толян, прямо глядя на соответствующую часть амфорообразной фигуры Кувшинки, внятно сказал: «Как же так - жопа есть, а слова нет?», весь класс снова зашёлся от хохота.
Толяна тогда чуть не исключили из школы. Но, в конце концов, всё обошлось. Отец Жупановой оказался нормальным мужиком, как видно тоже не любившим ябедников и доносчиков, и не стал требовать драконовских мер по отношению к Толяну. Меня снова вернули на первую парту, а вот Оля Жупанова с тех пор сидела одна.
Сначала она восприняла это как привилегию и по привычке задрала нос, но вскоре оказалось, что никто и не хочет с ней соседствовать. Доносчиков мы не уважали, и Оля из «принцесс» неожиданно упала на самую нижнюю ступень классовой иерархии, превратившись во всеобщую мишень для насмешек и издевательств. Обидная кличка прилипла к ней намертво. Те, кто ещё вчера пресмыкались перед ней, стали самыми ярыми её мучителями. Я не буду тебе пересказывать все унижения, через которые прошла Оля, пытаясь если не вернуть своё прежнее положение, то хотя бы избавиться от настоящего. Она льстила, лебезила перед своими обидчиками, приносила в класс конфеты, пирожные и торты, делала мелкие подарки – ничего не помогало.
Толян Жупанову не трогал. Ему под страхом исключения запретили даже смотреть в её сторону. Но ты же понимаешь, что Толяну и не нужно было участвовать в травле лично. Достаточно было подмигнуть одному, показать кулак другому, кивнуть третьему…
А девчонки просто мстили Жупановой за своё прежнее преклонение перед ней. Нет никого несчастней падшего ангела…
- А причём здесь марки?
- Сейчас дойдём и до марок. Однажды Жупанова поняла, или кто-то подсказал ей, что главным дирижёром травли является Толян. Она попыталась подкупить его, но тот презрительно отказывался и от конфет, и от подарков. И тогда Оля обратилась ко мне. Ведь мы с Толяном составляли некий симбиоз, взаимозависимую пару, и только я мог хоть как-то повлиять на него. Она знала, чем подкупить меня и принесла в класс марки. И не просто марки, а монгольские, вьетнамские и африканские! Ничего подобного ни я, ни мои друзья тогда не видели. С красочных зубчатых прямоугольников и треугольников на меня смотрели огромные динозавры, страшные африканские маски и зубастые крокодилы, а на гладких, без зубчиков, вьетнамских марках порхали невиданные бабочки. Да, я не смог устоять. Это была первая и последняя в моей жизни взятка! Никогда не забуду презрительных глаз Толяна.
- Продал меня? – спросил он, сжимая кулаки.
- Почему сразу «продал»? – промямлил я. – Ничего я не продал…
- Дурак ты, Серый! Этими марками она столкнула нас с тобой. Жопа в долгу передо мной, потому что выдала училке, и теперь расплачивается за это. Ты был на одной стороне со мной, против неё. А теперь что?
- Я и теперь с тобой…
- Нет! Теперь ты ей должен! Ты взял её марки и обязан их отработать. Перешёл на её сторону. Понял?
- Фигня! Никуда я не переходил. Да, я был ей должен, но уже отработал свой долг, разговаривая о ней с тобой. Я обещал ей только поговорить! Заставить-то тебя я не могу что-то сделать или не делать… Просто скажи, будет ли когда-нить конец травли или нет, и я с ней в расчёте.
Толян выругался и расслабился.
- Ладно, Серый, не боись. Бить тебя не буду. Потому что знаю: для тебя такие марки всё равно, что бутылка водяры для моего отца-алкаша. Взял марки, и правильно сделал! Но я считал тебя умнее: неужто сам не дотумкался до того, что никак не дойдёт до этой дуры - Жопы? Не тем она со мной пытается расплачиваться! Не нужны мне её подачки. Она меня обидела при всём классе, дураком выставила. А просить прощения её, как видно, никто никогда не учил. Была б она парнем, я б, как положено, отвёл её после уроков за угол и… Ну, ты видел, как некоторые на коленках передо мной ползали, размазывая кровь по харе. Быстро понимали, что и как надо делать. А на Жопу мне и смотреть запретили, так что вот я её и вразумляю другим способом, да видно не понимает. Объясни ей, отработай марки…
Я молча смотрел в окно почты, боясь повернуться и увидеть презрение в глазах Лены. Впервые после долгих лет старательного забвения мой марочный позор стал известен кому-то ещё, кроме меня и моего школьного друга Толяна. И этот кто-то – девушка, перед которой хочется выглядеть рыцарем без страха и упрёка, а не предателем и подлецом.
- Держи квитанцию, Ленусь. – Подошла к нам рыжая веснушчатая девушка, с лукавым интересом постреливая в мою сторону карим глазом. – Извини, что долго: старухи прям с ума посходили! И так каждый месяц. Как будто их чёрт разбирает приходить всегда в одно и то же время и толпиться со скандалом к кассам.
- Не судите их так строго. – Мой ещё недавно немой язык никак не мог утихомириться. – Большинство из этих старушек одиноки. Где и с кем им ещё удастся поговорить, обсудить цены, пенсии и своё житьё-бытьё, как не у вас на почте…
Мы снова молча шли по улице, почему-то в обратном направлении. Вот уже и знакомый институтский скверик. Коробки студенческого общежития были рядом, в десятке метров от учебного корпуса института.
- Мне надо зайти, переодеться. Подождёшь меня? Я мигом!
Я молча кивнул. «Вернётся или нет? – мучил подступающей к горлу изжогой вопрос. – Зачем я ей рассказал свою постыдную тайну!»
Вокруг дымили сигаретами и громко гоготали группки студентов. Тополиный пух кружил в воздухе. Господи! Почему мы встретились только сейчас? Почему её не было в той студенческой толпе, четверть века назад? Или была, но я прокурил, прогоготал нашу встречу в такой же вот «петушиной» толпе, где каждый старается самоутвердиться или, по крайней мере, войти в ближний круг уже признанных лидеров и фаворитов?
Она действительно вернулась быстро, сменив платье на блузку и джинсы. «Простила!» - возликовал я, и изжога немедленно исчезла.
Мы вновь пошли, как мне казалось, в никуда: вдоль бесконечного ряда «студенческих» машин, заполонивших всю дорогу перед институтом, под прицелом насмешливо-недоумённых взглядов и шуточек их хозяев. Надо что-то говорить, но что?
- Живёшь в студенческом общежитии? А я думал, ты – сотрудник издательства.
- Учусь на филологическом. В свободное время подрабатываю в редакции: перевожу рукописи в электронный вид, вычитываю гранки и тому подобное. Стипендии не хватает, не вагоны же мне разгружать!
- Вряд ли владельцы этих «железных коней», мимо которых мы идём, разгружают вагоны, чтобы заработать на бензин.
- Ну, а я не из таких. Нищие мы! Поступала честно, без блата и взяток. Живу в общаге, подрабатываю вот в редакции и ещё в одном месте... Не в том, что ты подумал.
- Откуда ты знаешь, что я подумал?
- А что, разве нет?
- Нет. Конечно, я знаю, как и многие в нашем городе, как «подрабатывают» студентки вашего института. Достаточно позвонить по определённому номеру, и приедет девочка, а то и несколько, по любому адресу, в любое время. Знаю, что «Дом малютки» в основном заполнен отказными детьми студенток. Но я знаю так же, что их «заработки» позволяют им не подрабатывать в других местах.
- Прости…
- Ничего.
Мы медленно шли по размякшему от жары тротуару. Рядом ослепительно блестели отполированные трамвайными колёсами рельсы. Лена неожиданно взяла меня под руку, чтобы встречные прохожие не вклинивались между нами, прерывая и так нелёгкий разговор.
- Конечно, хочется жить не в этом мерзком общежитии, а хотя бы в отдельной комнате, - сказала она. - Одеваться в «фирму», а не «китайщину», ездить на собственной машине, пусть даже отечественной…Но не такой же ценой! Здесь у меня, в груди, что-то не даёт. Лучше я буду набивать и править чужие рукописи. Понимаешь?
- Понимаю. Я ведь тоже из нищих. У нас практически вся страна была и есть из таких. Нас большинство! Тоже в своё время поступал в институт честно, без блата и взяток, по конкурсу. Это москвичей принимали всех – лишь бы сдали экзамены, хоть на троечку. А вот для нас, «иногородних», был конкурс на те места, что остались после москвичей и принятых за взятку или по блату. А после основного конкурса - дополнительный: собеседование. Всегда ведь есть абитуриенты с одинаковым количеством баллов. И вот сидят люди в деканате, беседуют с ними (с нами!) и решают, кого взять, а кого отсеять, как «не прошедших по конкурсу». На основании чего они делают свой выбор, я до сих пор не знаю.
Мне повезло: меня приняли, хоть и без предоставления общежития. Для нашего факультета общежитие в то время ещё не построили. Ты вот считаешь общагу мерзкой, а мне почти два года пришлось скитаться по «углам».
У Надежды Дуровой, известной как «кавалерист-девица» - о ней ещё снят знаменитый фильм «Гусарская баллада», смотрела?…
- Сто раз! Поручик Ржевский такой прикольный...
- Так вот, у той самой Дуровой есть небольшая повесть под названием «Угол». Эта девица, ведь, после войны с Наполеоном стала писательницей. Писала чисто женские вещи, хоть и ходила до конца своей жизни в мужской одежде и велела всем называть себя мужским именем. Малоприятная, видимо, была особа! В той её повести героиня готова с радостью обменять свои шикарные апартаменты в богатом особняке на скромный «угол» в нищей избушке. А я эти «углы» стараюсь забыть, как страшный сон. Потому что «угол» - это просто постель на ночь в углу чужой комнаты, не более, лечь в которую ты можешь только тогда, когда начнут ложиться спать хозяева, и с которой встанешь не позднее опять же хозяев.
Почти полтора года после занятий в институте я мотался до позднего вечера по читальным залам и улицам весьма негостеприимной Москвы, – понаехали тут! – чтобы убить столь необходимое мне теперь время и придти в свой угол к тому моменту, когда хозяева ложатся спать. «Угол» в «детской» комнате я выдерживал не долго из-за постоянных шумных капризов и тихих пакостей детей, а во «взрослой» хозяева старались сдать все четыре угла! Твоё общежитие – просто рай по сравнению с некоторыми «углами», в которых мне пришлось пожить.
- А скинуться с кем-нибудь из сокурсников и снять комнату на двоих была не судьба?
- «Угол» тогда стоил двадцать – двадцать пять рублей, а стипендия у меня была сорок рублей. «Молодой специалист» по окончании института получал около ста десяти – ста пятнадцати рублей. В среднем, конечно. Сколько стоила тогда отдельная комната, я не помню, но вряд ли намного дешевле четырёх «углов». Вот и считай!
К тому же, это были первые года моей студенческой жизни. Я встречался с сокурсниками только на лекциях и в курилках, знал ребят своей группы, а не весь курс. Все они где-то жили, никто не ходил с табличкой: «Ищу сожителей в снятой комнате».
Жилищный вопрос – это просто кошмар!
- Кошмар, говоришь? Знаешь, мне часто снится один сон. Он каждый раз разный, но в то же время одинаковый. Я захожу в общежитие, иду знакомыми коридорами, подхожу к своей комнате, но за дверью почему-то слышны чужие голоса. В тревоге и недоумении я распахиваю дверь, и на меня с удивлением глядят незнакомые лица. Мои вещи перемешаны с чужими или задвинуты куда-то в угол. Все кровати заняты какими-то людьми. Мне здесь места нет! Меня охватывает внезапное чувство потери. Я выхожу и бреду в поисках коменданта уже почему-то незнакомыми коридорами. Те петляют, превращаясь в запутанный лабиринт. Отчаявшись, я поворачиваю назад, ищу свою комнату, но не могу найти…
В каждом новом сне это всегда другие коридоры и другие лица. Но каждый раз я совершенно уверена, что это именно моё общежитие, мои коридоры, моя комната. До того момента, как распахну дверь и войду…
Вот и сегодня ночью я вновь видела этот сон. Но на этот раз это была не каменная коробка, а деревянный барак. Скрипучие, стёртые сотнями ног полы. Грязные стены и двери, расписанные какими-то непонятными рисунками и надписями. И, тем не менее, я снова уверенно шла по своему коридору к своей двери, за которой меня как всегда ждали чужие голоса и незнакомые лица жильцов. И когда я вышла из этой комнаты в поисках коменданта, коридоры немедленно превратились в лабиринт. И начались блуждания…
Раньше я просто просыпалась с безумно колотящимся от страха сердцем и слезами разочарования. Но сегодня сон продолжился! Я каким-то чудом выбралась и нашла комнату коменданта. Это был новый поворот.
Молодая миловидная женщина в простеньком ситцевом сарафане приветливо встретила меня, усадила за небольшой деревянный стол, накрытый старой потрескавшейся клеёнкой, и участливо выслушала. Потом она достала обычную школьную тетрадь, на обложке которой было написано «Список жильцов».
- А компьютера у вас нет? – с удивлением спросила я. – В нём легче и быстрее найти номер моей комнаты.
- Чего? – с недоумением и жалостью взглянула на меня женщина и придвинула мне большой гранёный стакан крепкого ароматного чая. – Как, говоришь, твоя фамилия?
Она открыла тетрадь и стала неторопливо перелистывать её, водя указательным пальцем с коротко остриженным ногтем без малейших следов маникюра по списку имён. Я с изумлением увидела, что все страницы этой странной тетради покрыты разноцветными рисунками, поверх которых разными почерками фиолетовыми чернилами написаны имена жильцов и номера комнат. Портреты сменялись пейзажами и натюрмортами, но моего имени там так и не нашлось…
- И что было дальше?
- Будильник. Как думаешь, почему мне снится этот сон?
- Не знаю. Я не верю толкователям снов. Может, сны - это просто варианты наших страхов и желаний, моделируемых усталым мозгом. Или отблески памяти о прошлых жизнях. А может – короткие вспышки связи с параллельными мирами, где живут наши двойники. Скорее всего, у тебя обыкновенная тоска по собственному жилью.
- Думаешь?
Мы молча прошли мимо трамвайной остановки, заполненной пёстрой толпой изнывающих на солнцепёке пассажиров.
- Однажды, когда я пришла домой, в общагу, то увидела, что моя соседка по комнате, Ирка Белая, валяется в непотребном виде абсолютно пьяная на кровати Ирки Чёрной и храпит.
- Интересные у твоих подруг фамилии!
- Это не фамилии. Мои соседки обе – Ирки. Но одна – блондинка, другая – брюнетка. И когда меня кто-нибудь спрашивает об одной из них, то…
- Понял. Продолжай.
- Так вот. Храпела Ирка, лёжа на спине. Юбка задрана до пупа, трусы разорваны, а на одеяле и бёдрах характерные ещё влажные пятна. То ли её дружок, такой же пьяный, по быстрому сделал своё дело и ушёл, даже не удосужившись укрыть чем-нибудь свою подружку. То ли кто-то из проходивших мимо нашей комнаты ребят воспользовался ситуацией. Хотя, дружок вряд ли уложил бы Ирку на чужую кровать.
Утром Ирка судорожно металась по комнате. Одна половина лица – белая, другая – красная. Ирки Чёрной в то время не было – она заболела и уехала домой, в деревню, лечиться бабушкиными вареньями и мёдом. Так что на вопросы Ирки Белой о том, что с ней произошло накануне вечером, пришлось отвечать мне. Эта идиотка даже не помнила, как и с кем оказалась вчера дома. Я, естественно, ничем не могла ей помочь. Но Ирка мне не поверила. И с того дня отношения между нами стали ухудшаться. Чем больше ухмылялись окружающие в её сторону, тем всё более злобно та смотрит на меня. А чем я виновата? Я нашла себе работу и стараюсь бывать в общаге как можно меньше. Так что ты прав – я мечтаю об отдельном собственном жилье!
Ладно, оставим догадки и предположения о моих снах. Лучше расскажи, что было с тобой дальше.
- Дальше? Неужели я ещё не надоел тебе своими «баснями»?
- Нет, что ты! Мне всё о тебе интересно. Продолжай!
- Ну, хорошо. Значит, я остановился на московских «углах»…
Я был уверен, что живу в ужасных условиях, но настоящий ад начался, когда я лишился последнего «угла».
У нас был такой предмет – сопромат. Сопротивление материалов. В институте ходила присказка: кто сдал сопромат, может смело жениться. В варианте для девушек – выходить замуж. Потому что, «вся суть сопромата – где тонко, там и рвётся!» Вот такие пошлые намёки выдавали нам тогдашние преподаватели. На нашем факультете сопромат вёл довольно молодой и симпатичный мужчина. Назовём его условно – некто Балкин. Всегда ухоженный, модно одетый, довольный жизнью. Свои лекции он начинал с пересказа какого-нибудь западного детектива. Детективы тогда были страшным дефицитом, тем более – западные. И вот первые десять минут своей лекции Балкин рассказывал нам детектив. Не полностью, конечно, а только кусочек, с продолжением на следующей лекции. Это был его метод создания массовости посещения.
- Ой, у нас тоже есть такой препод! Не молодой, правда, но все девчонки от него год назад были просто без ума! Он с таким юмором вёл свои занятия, сыпал остротами и анекдотами. А однажды заболел и велел нам взять на кафедре его лекции и переписать пропущенные. И представляешь: все его остроты, анекдоты и прочие шуточки, что мы считали экспромтами, оказались аккуратно вписаны в тексты лекций! Облом был страшный! Теперь мы смотрим на него совершенно другими глазами.
- Ну, наше разочарование было намного страшнее. Детективы Балкин рассказывал с блеском, артистично, а вот лекцию потом читал совершенно бесцветно и, прямо скажу, отвратительно. Преподаватель был из Балкина никудышный. Предмет свой он, конечно, знал прекрасно, но вот объяснить студентам «очевидные» - для него! – вещи не умел и не хотел. В результате, когда началась сессия, весь наш курс взвыл. Не сдал ни один человек! Студенты ходили к Балкину на пересдачу по семь – десять раз. Тот был суров и неумолим. Не миновала и меня сия участь. Этому Балкину, видимо, доставляло какое-то садистское наслаждение нас «заваливать». А может быть, он таким способом самоутверждался: типа доказывал, что умнее всех. Он ведь был не намного старше нас - только недавно закончил аспирантуру.
В очередной раз Балкин собрал нас на пересдачу в последний день сессии. Я ответил ему на все вопросы по билету и решил три задачи из четырёх, что он мне предложил. Любой другой преподаватель поставил бы за такой ответ минимум четвёрку, а этот мерзавец заявил, чтобы я пришёл к нему на пересдачу через три дня! Ошеломлённый, я пытался протестовать, говорил, что мне не нужна пятёрка, что меня вполне устроит и тройка, но тот с ухмылкой заявил, что заставит нас выучить его предмет на «отлично» сейчас, во время сессии, раз уж на его лекциях мы были столь невнимательны.
- Но ведь сегодня последний день сессии! - говорю я ему.
- Ну и что? – Пожал тот плечами в ответ.
- Меня лишат стипендии за неуспеваемость!
- А зачем Вам стипендия? Вы пришли сюда учиться, а не деньги зарабатывать, – заявил мне с пафосом этот лощёный негодяй. Он, видимо, был из обеспеченной семьи и никогда не имел материальных проблем. Не из нищих, короче.
Не только я остался тогда без стипендии, была масса жалоб в деканат от тех, кто не привык ходить за отметками более одного раза – сынков и дочек московской «элиты». Стипендия им, конечно, была не особо нужна, но вот своего унижения они проигнорировать не могли. Балкина от нас убрали, а я на целый семестр лишился стипендии, а с нею и «угла». Пришлось ездить в институт на занятия из Коломны. Полчаса от дома до вокзала, почти два с половиной часа на электричке до Москвы и от сорока минут до часа (в зависимости от того, в какое здание нужно попасть) на метро и далее пёхом до института. Корпуса нашего института разбросаны по всей Москве, а военная кафедра вообще в Мытищах! Вот и посчитай: треть суток уходила только на дорогу туда и обратно. Короче, я выезжал чуть свет на первой электричке и возвращался практически уже в темноте. Успевал только наспех поесть и падал в койку. Спать в электричке я никогда не мог, зато на лекциях мои глаза сами закрывались намертво! Какая тут может быть учёба?
- А я засыпаю в любом транспорте, даже в трамвае! Сколько раз проезжала свою остановку. Теперь стараюсь больше ходить пешком. Если есть время, конечно. И что было с тобой дальше?
- Несколько месяцев я был вынужден каждый день мотаться на лекции из Коломны в Москву и обратно на электричках. С тех пор я ненавижу железную дорогу! Спасло меня чудо: достроили, наконец, наше общежитие. Деканат вызвал добровольцев в квартирьеры. И вот мы, десять счастливчиков, заселились в огромный пустой дом и начали его обустраивать: вешать карнизы и шторы, врезать в двери комнат замки, разгружать машины с мебелью, таскать эту мебель по всем девяти этажам, собирать её и расставлять, вешать зеркала над умывальниками и тому подобное. Нам даже разрешили пропускать занятия, если ожидается машина с очередной партией мебели.
Это лучшее время моей студенческой жизни, хотя первые пару недель у нас не было электричества и горячей воды! Мы жили маленькой коммуной, каждый в отдельной, обставленной по собственному вкусу комнате. Делились едой, конспектами и учебниками. А какие жаркие диспуты устраивались в общем коридоре по вечерам, после занятий и работы! Обычно спор начинали двое-трое. На голоса подтягивались ещё несколько человек, и вот уже комната не вмещает всех, и спор, теперь больше похожий на шумный базар, где каждый кричит своё, не слушая соседа, выплёскивается в коридор, где гулкое эхо, как манок, привлекает и всех остальных жителей «небоскрёба». Пару раз доходило и до потасовок, но особо задиристых тут же растаскивали в разные стороны и успокаивали. О чём спорили? Да обо всём! О музыке, о женщинах, о Сталине, о книгах... Молодость хороша тем, что ты уверен на сто процентов, что знаешь о предмете спора всё. Во всяком случае, больше своего оппонента. Плюс юношеский максимализм и нежелание признавать чужую правоту.
Общага спасла меня и подарила новых друзей. Мы все, разумеется, были «иногородние» и нищие. Бывали дни, когда мы сидели буквально на воде и сухарях из чёрного хлеба, которыми запасались в «сытые» дни. Это были оставшиеся после еды куски и огрызки, засушенные на батареях. Мы шатались от голода, но таскали тяжеленную мебель по этажам, ездили на занятия, слушали в свободные минуты шум древнего леса Лосиного Острова, в котором как железобетонная заноза торчала наша общага. Нам было нелегко, и всё же я считаю это время самым счастливым за всё моё студенчество. Мы были свободны, у нас был свой собственный дом, у каждого – отдельная комната. И надёжные друзья рядом. Так мне тогда казалось…
Когда мы наконец закончили работу, и общага начала быстро заполняться новыми жильцами, я воспринял это наверно так же, как воспринимали наши предки нашествия наглых завоевателей. Мой дом захвачен, осквернён, и сам я «уплотнён» и вынужден делить свою комнату с совершенно посторонним человеком. Фантом канувшего, казалось, в Лету «угла» злорадно ухмылялся мне во сне и наяву. Нам, бывшим квартирьерам, не разрешили выбрать себе соседа по комнате, но позволили остаться в облюбованных нами и обжитых двухместных «номерах», предназначенных только для старшекурсников и иностранцев.
За время квартирьерства я, конечно, пропустил много занятий, хотя от общаги в Лосином Острове до Москвы было всего полчаса, не то что от Коломны, но сессию сдал и даже вновь стал получать стипендию.
Все мы растворились в «море» пришельцев. Наши вечеринки, общие пиршества и массовые диспуты остались в прошлом. Как и взаимовыручка. Оказалось, что когда вокруг все одинаково нищи, то готовы поделиться с соседом последним сухарём. Но вот у некоторых из нас появились сравнительно обеспеченные соседи по комнате, и отношения резко изменились. Они перестали голодать и тут же утратили чувство сострадания. Однажды, в очередной раз мучимый голодом, я шёл по коридору общежития и уловил умопомрачительный запах свежесваренного борща из комнаты друга, с которым мы не раз ранее делились последним куском. Я открыл дверь и, истекая слюной, радостно сел за накрываемый к обеду стол. Раньше это было у нас в порядке вещей. Но теперь новый товарищ моего друга прямо и недвусмысленно выразил своё неудовольствие подобной бесцеремонностью и прямо указал мне на дверь. Мой друг, не раз сидевший за моим столом, промолчал. Возможно, он был в таком же безденежном положении, как и я, и тоже сидел за столом в качестве нахлебника. А, может быть, новый, всегда обеспеченный деньгами сосед по комнате стал ему ближе и нужнее, чем я.
Онемевший от неожиданной обиды, я вышел. Мой друг не догнал меня тогда, не извинился и не объяснился потом. Позднее он неожиданно занялся фарцовкой, благо иностранных студентов со всего мира в нашей общаге было чуть меньше, чем «иногородних», и никогда уже не нуждался в деньгах. А тогда я, душимый слезами обиды, ворвался в свою комнату, рухнул на зелёную тахту и написал стих. Это, конечно, не было стихотворением в полном смысле. Скорее наспех зарифмованные чувства. Но я помню их до сих пор.
Что с вами стало, мужики?
Как вы могли прогнать из-за стола
Товарища, как будто он волчица,
Что каждый день овец у вас крала?
Как вы могли, ведь сами вы не раз
Сидели за чужим столом и смачно жрали!
Забыли, как всю израсходовав стипуху,
Вы у друзей спокойно деньги брали?
Что с вами стало, мужики?
Забыли вы, как вместе голодали,
Как грызли дружно сухари,
Как крошки хлебные глотали?
Мы жили дружною семьёй,
Играли в карты, водку пили,
Когда же кончился табак,
«Бычок» один по кругу мы курили.
Нас было мало, денег шиш,
Нас гнали из общаги ежедневно,
Но мы смеялись, пели и шутили,
А ночью при свечах вели беседу задушевно.
А что теперь? – Теперь нас много,
У нас есть плитки, тёплая вода.
Мы стали разбиваться на компании,
У каждой группки на столе своя еда!
Что общего у нас – кастрюли, плитки,
Заботы институтские, работа.
Что с вами стало, мужики? Братишки!
Исчезло главное у нас – забота.
Забота друг о друге; и везде
Вылазит в первые ряды наш эгоизм,
Круша, ломая на своём пути
Всё то, с чем мы идём с тобою в коммунизм!
Что с вами стало, мужики?
Да, я верил тогда в коммунизм. Я и сейчас в него верю.
- Ты серьёзно? – удивилась Лена.
- Конечно. Ведь коммунизм – это мечта о счастливой безбедной жизни, об обществе, где нет голода и несправедливости. Короче, о рае на земле. А вовсе не о государстве, где правит генсек компартии. При коммунизме ни партий, ни даже государства быть не должно!
- Ты шутишь! А нам говорят…
- Вам говорят чушь. И нам говорили. Отличия между коммунизмом и тем, что строили в СССР - это была одна из постоянных тем наших споров. Я защищал от нападок Сталина, не знал, кто такой Берия. Был уверен, что мы «идём правильным путём».
В студенческой среде всегда были «стукачи» КГБ, но что удивительно, их не оказалось в нашей маленькой нищей «коммуне», и все наши споры, антисоветские высказывания некоторых из нас, проклятия Сталину и прочим вождям, проорённые в запальчивости, остались без последствий. А вот когда общага заселилась полностью, каждый шаг любого из нас скоро становился известен руководству. Мы быстро узнали тех, кто следил за иностранцами, но вот следящих за нами… А что это мы стоим?
- Уже пришли...
- Куда?
- Это СЭС. Санэпидстанция. Моя вторая подработка: я тут – ночной сторож. Через десять минут кончается рабочий день, и мне нужно принять дежурство, проверить все запоры и двери. Видишь, народ уже расходится. Пора прощаться…
- Привет, Елена Прекрасная! Это я.
- Привет! Как ты узнал мой телефон?
- А для чего, по-твоему, существуют телефонные справочники? СЭС у нас в городе одна. Еле дозвонился до тебя – всё время занято…
- Это у тебя всё время занято!
- У тебя есть номер моего телефона? Откуда? В нашем городском справочнике нет домашних телефонов – только организации. Смотришь, порой, американские фильмы, и охватывает дикая зависть – у них там в каждой телефонной будке свободно лежат толстенные справочники с номерами частных телефонов, а у нас это почему-то всё жутко засекречено.
- Как всегда под стандартным лозунгом о благе народа: защита частной информации и прочая подобная лабуда. Но ты забыл, что это я верстала твою статью? Позвонила в типографию подруге, та сбегала в офис и нашла в базе данных наших авторов твой телефон. «Элементарно, Ватсон!»
- Если б ты не была так молода, я б назвал тебя «мисс Марпл».
- Не надо!
- Что не надо?
- Не надо говорить о возрасте, ни твоём, ни моём. Ты вовсе не так стар, как преподносишь, а я давно не наивная девушка. У тебя, ведь, не отцовское ко мне чувство, а у меня к тебе – не дочернее.
- Ты права. Всё-таки удивительное дело – расстояние. Мы столько времени сегодня провели рядом, а говорили о какой-то ерунде, о том, что не касается нас, обоих, а только нас, по отдельности. И вот мы далеко друг от друга и почти сразу заговорили о чувствах, о том, что нас связало.
- Да. Я только сейчас поняла, почему Татьяна написала то знаменитое письмо Онегину, а не сказала всё, что чувствует, ему при встрече. Мы с тобой шли по шумным улицам, ты рассказывал о каком-то сопромате, общаге, а я ждала совсем других слов, и в то же время сама не могла их произнести. Почему так?
- Не знаю. Видимо, это последствия нашего воспитания. С раннего детства нам вдалбливают: это прилично, а это не прилично, нагота постыдна, это хорошо, а то – плохо. Вот и ходим всю жизнь «застёгнутые на все пуговицы», стесняемся наготы и телесной, и душевной. Впрочем, нынешняя молодёжь уже обнажает телеса всё больше и больше. Насмотрелся я сегодня в вашем институте практически голых задниц и грудей, пока шёл к вам.
- Есть такое. Тело обнажить легче. Как и спрятать. А что делать, если чувства сами рвутся наружу? Их тряпками не прикроешь и косметикой не подправишь…
- И всё же именно чувства мы скрываем друг от друга с неизменным упорством. Не желаем раскрываться даже перед самыми близкими людьми. Поэтому, наверно, девушки постоянно требуют от своих парней признаний в любви, а те всячески избегают таких признаний. Легко и непринуждённо говорят о любви только «дон жуаны», которые на самом деле вовсе не любят, а просто используют любовный лексикон как средство соблазнения. Обнажить свои чувства – это дать власть над собой. А каждый из нас хочет властвовать, а не попадать в рабство. Мазохисты не в счёт. Поэтому нам легче раскрыться перед чужим, случайным человеком, чем перед близким. Чужак выслушал тебя и исчез, он не сможет использовать полученные сведения против тебя в дальнейшем.
К тому же, перед близкими нам хочется выглядеть как можно лучше, а перед чужаком, на мнение которого нам по большому счёту плевать, можно не скрывать своих отрицательных мыслей, желаний и поступков. Поэтому с проституткой или любовницей мужчина проделывает то, что не смеет предложить жене. Видимо, это суждение справедливо и в отношении жены и её любовника. Каждый из супругов хочет выглядеть в глазах другого лучше – в смысле общепринятой морали, а в результате страдают оба.
- Ну, сейчас-то парень с девушкой сначала испробуют всё, что хотят в сексе, поживут вместе «гражданским браком», прежде чем пойдут в ЗАГС.
- Теперь ты мне напоминаешь о возрасте, дорогая. Уверяю тебя – ничего в этой сфере не изменилось! И мы «жили» со своими девушками до свадьбы, и мы экспериментировали в сексе и смеялись над пресловутой фразой: «В СССР секса нет!». Да, у нас всё было не столь открыто и откровенно, как у вас сейчас, но всё же было. И мы не прикрывали обычное сожительство лживым ярлыком «гражданский брак». Потому что на самом деле, «гражданский брак» - это ЗАГС. Есть ещё церковный брак – венчание. Всё остальное – просто сожительство. Мы понимали это и не афишировали. Вы не понимаете, публично демонстрируете, но прикрываетесь фальшивым ярлычком. Вот и вся разница между нами.
Так что и в СССР секс был. Но вот ведь какое дело: как только появляются дети, общее хозяйство и так называемые «семейные будни», как все эти сексуальные эксперименты и акробатика постепенно прекращаются, и в интиме начинается такая же рутина, как и в быту. А фантазии и желания остаются, но для их воплощения уже не всегда имеются условия и обоюдное стремление. Вот и появляются любовные связи на стороне. Не потому что любовь прошла, а просто для заполнения возникшего вакуума чувств и желаний. Любовь к этому не имеет никакого отношения. Что у тебя там за шум?
- Это Лёшка пришёл. В дверь ломится.
- А как же сигнализация?
- Если б была сигнализация, разве б сидела я здесь всю ночь? Оказывается, дешевле нанять сторожа.
- И часто этот Лёша к тебе ломится по ночам?
- Какое это имеет значение сейчас? Я ведь не спрашиваю тебя о твоей жене…
- Прости.
- Я выключила свет. Скоро он уйдёт. Неужели ты ревнуешь к прошлому?
- Если б мы с тобой сейчас сидели рядом, глаза в глаза, я бы сказал «нет». Чтобы выглядеть «настоящим мужиком». Но расстояние и телефон помогают мне говорить правду: да, я ревную тебя к прошлому! Мысль, что тот же бугай Лёша мог запросто приходить к тебе ночью, просто сводит меня с ума.
- Помнишь, ты рассказывал мне о девочке, над которой вы издевались всем классом?
- Конечно.
- Так вот, я тоже была такой же мишенью для насмешек и издевательств. Только, в отличие от вашей «принцессы», я была скорее «гадким утёнком». И возраст был такой же – пятый класс.
Умерла моя бабушка, и папа с мамой решили продать её дом в деревне и обменять нашу однокомнатную развалюху на окраине на двухкомнатную в центре. С доплатой, конечно. Мы переехали, и, соответственно, я перешла в другую школу, а там, как оказалось, учились детки нашей захолустной «элиты». И верховодила этой избалованной наглой сворой дочка нашего мэра. Я, конечно, не могла себе позволить такие наряды и украшения, как они. Меня не возили в школу на автомобиле, учителя не ходили передо мной на цыпочках, но я училась на пятёрки и четвёрки, не платя учителям за это ни копейки! Это было единственное, в чём я явно превосходила этих чванливых «сверхчеловеков». И, разумеется, они не могли мне этого простить. Так я стала мишенью, в которую каждый мой одноклассник хотел непременно попасть какой-нибудь непристойной шуточкой или гадостью.
Нет, вру – не каждый. Был один мальчик, который решительно встал на мою защиту. Он, как и я, не был ни из числа «золотой молодёжи», ни из клики их прихлебателей. Его родители были обычными инженерами на нашей швейной фабрике. Мой неожиданный защитник был маленьким, тощим, я бы даже сказала, чахлым подростком, страдающим «грудной жабой». При малейшем волнении он начинал задыхаться и пшикать себе в рот лекарство из какого-то баллончика. От уроков физкультуры его, естественно, освободили, и до моего появления в этом классе именно он являлся объектом насмешек.
В любом коллективе всегда имеется человек, над которым постоянно насмехаются и даже издеваются окружающие. Этот мальчик, как я потом узнала, совершенно спокойно сносил шуточки в свой адрес. Он просто презирал всю эту избалованную родителями и учителями компанию и не считал нужным реагировать на их выпады. Но вот издевательств надо мною он стерпеть не смог и смело выступил на мою защиту. Его били, он падал, задыхаясь в приступах удушья и захлёбываясь собственной кровью, но тут же вскакивал и вновь бросался в драку на превосходящих его и физически, и количественно врагов. Его слабые кулачки не могли причинить мальчишкам особого вреда, но ярость атак, абсолютное бесстрашие и игнорирование собственных ран производили на них сильное впечатление, а потому с каждым разом количество охотников вступать в драку с «бешеным припадочным» становилось всё меньше.
Мой неожиданный защитник к удивлению родителей и окружающих начал ходить в клуб «Арнольд», где «тягали железо» наши местные мини-шварценеггеры и бандиты. И там, в этом клубе накачанных здоровяков, над ним почему-то никто не смеялся и, тем более, не издевался. Он стал там этаким «сыном полка». Когда у парня начинался приступ удушья, безжалостные бандюки бережно брали его на руки и относили на брошенный в один из углов специально для него матрас и совали в руку флакон с лекарством.
Это неожиданное увлечение и сопутствующие ему знакомства с теневой властной силой нашего городка окончательно пресекли любые попытки «золотой клики» устраивать избиения моего стойкого защитника. А к выпускным экзаменам с ним и так мало кто посмел бы вступить в драку, потому что из вечно задыхавшегося задохлика он превратился в этакого накачанного могучего мужичка, забывшего о лекарствах.
И когда я поехала в Коломну поступать в педагогический институт, он отправился за мной. Только я учусь на филфаке, а он на физвосе – физкультурном.
- Я догадался, о ком ты мне рассказала.
- Да, это Лёшка. Он по-прежнему меня опекает и защищает.
- Нет, не по-прежнему: он тебя любит.
- До встречи с тобой мне казалось, что и я люблю его…
- Может, у тебя это была не любовь, а просто благодарность…
- Нет! Ты ошибаешься. Это не благодарность. Вернее, не только благодарность. Он же был для меня как верный рыцарь из средневековых романов. Он был – и есть! - самый смелый, самый верный, самый, самый, самый! Разве можно в такого не влюбиться?
- Влюбиться, конечно, можно. Но влюблённость и любовь далеко не одно и то же.
- Я это поняла сегодня. Вы с Лёшкой совершенно не похожи. Ни в чём. И с ним, и с тобой я пошла бы на край земли. Но с ним – чтобы он защищал меня от любых невзгод, а с тобой – чтобы я защищала тебя…
Так что уйми свою ревность и успокойся. Когда он приходил ко мне сюда, в СЭС, мы просто пили кофе и разговаривали. Это выпитое сегодня на дне рождения, видимо, ударило Лёшке в голову, вот он и сорвался. Слышишь: стука больше нет. Он ушёл. Мы снова одни. Или рядом с тобой кто-то есть?
- Есть. Три кошки. Облепили меня так, что не повернуться…
- У тебя есть кошки?!
- Да. И жена есть. И дети – тебе ровесники, и даже внуки уже есть…
- Я не хочу этого знать!
- Хочешь. Конечно, хочешь. Не будем, как страусы, прятать голову в песок. Дети выросли и живут отдельно, а жена сегодня ночует на даче – сезон в самом разгаре. Что-то там сажает, поливает и тому подобное. А я вот оставлен дома заниматься статьёй и ухаживать за кошками… Алло, Лена! Что ты молчишь?
- Жена на даче… А я кто для тебя? Однажды я уже была любовницей, и мне это не понравилось.
- Ты?! Когда?
- Хочешь знать? Тебе интересно?
- Дорогая, конечно, мне интересно. Я хочу знать о тебе всё!
- Хорошо…
Она замолчала, тяжело дыша в трубку. Потом слова полились рекой.
- Это было в летние каникулы, сразу после первого курса. Я приехала домой. Родители ещё были на работе. От нечего делать стала обзванивать подруг. Катька оказалась дома, очень обрадовалась моему звонку и немедленно пригласила меня к себе.
Она всегда была признанной красавицей, эта Катька. Не то, что я. Все мальчишки бегали за ней. А она вдруг положила глаз на моего Лёшку. Конечно, Катька не влюбилась в него, как думали многие. Просто в ней взыграло… как бы это сказать… обида, что ли, или нечто вроде спортивного интереса: все парни её, а этот даже не глядит! И Катька решила заполучить Лёшку во что бы то ни стало. Вот поэтому признанной приме нашего класса волей неволей пришлось сблизиться со мной. Однако, это ей ничуть не помогло.
И вот я у неё в гостях. К моему удивлению Катька ни разу не спросила о Лёшке. Зато поведала мне, что у неё сейчас сразу два любовника. Но на горизонте появился некий третий вариант, поэтому Катьке надо как-то избавиться от прежних.
- Один из них сейчас придёт сюда. – Катька схватила меня за руку и потащила к трюмо. – Ты мне должна помочь. Господи! Ты до сих пор так и не научилась пользоваться косметикой!
- Мне это ни к чему.
Улыбаясь, я позволила Катьке «делать из меня красавицу». Наблюдая в зеркале, как моё лицо покрывается слоем крема и краски, я спросила:
- Зачем всё это? Как я тебе могу помочь?
- Ты немного построишь глазки Вадиму, он с тобой наверняка начнёт флиртовать, а я типа приревную, устрою скандал, и… поняла?
- Поняла, - засмеялась я. – Только я не умею строить глазки.
- Ерунда! Все мы это умеем. У нас это в крови. Главное – начать. Боже, а волосы! Что у тебя на голове? Ты хоть когда-нибудь, делаешь причёску?
Она занялась моими волосами, потом я примеряла её платья, блузки, юбки… Одним словом, когда прозвенел звонок в дверь, я была в полной боевой готовности: одета и раскрашена, как ресторанная шлюха.
Сдерживая смех, я сидела в картинной позе на тахте и ждала жертву нашей интриги. И вот Вадим вошёл. В руках он держал бутылку французского шампанского и большую коробку конфет. Я медленно, как учила Катька, повернула к нему голову и, с трудом взмахнув длиннющими накладными ресницами, томно бросила взгляд на вошедшего. Сердце моё оборвалось, и я обрадовалась, что лицо у меня покрыто слоем грима…
Все мы, девушки, в детстве создаём себе образ «принца на белом коне». Вадим почти полностью соответствовал моему идеалу. Высокий, красивый, умный и так далее. Только вместо коня у него были белые «жигули». Я моментально втрескалась в него по уши! Каждый день я прибегала к Катьке в надежде застать у неё Вадима. И тот приходил. С шампанским и конфетами. Приходил не к Катьке, ко мне. Мы пили пенное вино, танцевали в полумраке ночника, и моя кровь бурлила не хуже шампанского в бокале. Катька с усмешкой наблюдала за нами, подмигивала и делала ободряющие жесты. Родители её на всё лето переехали на дачу, так что нам никто не мог помешать и прервать мою эйфорию.
И всё же однажды вечером интимность нашей встречи нарушил звонок в дверь. Катька многозначительно посмотрела на нас и ушла в прихожую. Вскоре она вернулась и заявила, что уходит в кино со своим новым другом.
- Вернусь не скоро, - сладко улыбнулась она нам. – Когда будете уходить, просто захлопните дверь.
И мы, наконец, остались одни. Вадим по-хозяйски отрыл бар и достал маленькую пузатую бутылочку коньяка.
- Настоящий французский! – щёлкнул он пальцем по этикетке и разлил рубиновую жидкость по маленьким рюмочкам.
Мы пили жгучий напиток, закусывали его горьким шоколадом, и оба понимали, что вот сейчас произойдёт то, чего со мной до этого никогда не бывало. Конечно, в мечтах я тысячу раз переживала это событие. По книгам, фильмам и рассказам той же Катьки я знала, что испытаю неземное блаженство. И я позволила Вадиму отвести меня в спальню…
Ты слушаешь?
- Да, любимая.
- Осуждаешь меня?
- За что? Вы любили друг друга, и ты стала женщиной в объятиях любимого человека…
- Замолчи! – закричала она в трубку и неожиданно зарыдала.
Я ждал, ошеломлённый, казня себя невозможностью чем-либо ей помочь, не понимая сути трагедии. Наконец, она успокоилась и, всхлипывая, продолжила.
- Ничего этого не было…
- Ты всё придумала? – с огромным облегчением воскликнул я.
- Нет. Был Вадим. Был тот вечер. Вот только праздник любви оказался ложью. Мои мечты не сбылись. Подожди…
Она положила трубку на стол. Я услышал шаркающие шаги, потом струя воды с грохотом ударила в металлическую раковину. «Смывает слёзы, - понял я. – Бедная девочка! Что ж они с тобой сделали?» Я сам весь дрожал, сжимая в потной руке телефонную трубку.
- Мои мечты оказались наивной сказкой, - наконец, продолжила она свою исповедь. Мой «принц» поначалу был нежен и ласков. Но я никак не могла преодолеть скованность, стыд и страх. Даже коньяк не помог. А Вадим распалился и начал терять терпение. В конце концов, он заставил меня выпить какую-то таблетку.
- Это поможет тебе расслабиться и успокоиться, - сказал он мне. – Не бойся, это не наркотик.
Я поверила ему, так как знала, что он работает врачом в нашей больнице. Вскоре таблетка подействовала. К тому же, видимо, спиртное усилило её действие. Я действительно расслабилась, и Вадим, наконец, смог полностью овладеть моим телом. Он хрипел на мне, его красивое лицо в свете ночника превратилось в жуткую маску, глаза закатились, изо рта прямо мне на лицо капала слюна. А я лежала, как труп, и ничего не чувствовала: ни боли, ни блаженства. Только стыд и отвращение…
- Любимая…
- Не перебивай! Ты хотел всё знать, так слушай.
Когда всё закончилось, Вадим слез с меня и закурил. Он даже не поцеловал меня, ни о чём не спросил. Только лежал рядом и вонял потом и дымом сигареты. Докурив, он встал, включил полный свет и спросил, не глядя на меня:
- Тебе не пора домой? Могу подвезти.
- Вот подонок! – в ярости прохрипел я в трубку. Мне хотелось колотить её о стену, разбить к чёртовой матери телефон о собственную голову. Зачем я заставил бедную девочку вновь пережить весь этот ужас и кошмар?
- Это ещё не всё! – тихо продолжила Лена. – Оказывается, в спальне работала видеокамера. Катька наняла Вадима, чтобы он соблазнил меня. Она хотела показать запись Лёшке, чтобы тот бросил меня, и у неё, наконец, появился шанс заполучить его.
- Не может быть!
- Может. Но я слишком долго сопротивлялась, и плёнка кончилась раньше чем… Ты понимаешь?
- Да. И что сказал Лёшка?
- Ничего. Мы никогда с ним не говорили об этом. Я знаю только, что Вадим вскоре попал в больницу. Кто-то его сильно избил. И сейчас он не такой красавчик, как раньше. И, говорят, с женщинами у него теперь большие проблемы. Даже жена от него ушла.
- Молодец, Лёшка!
- Да, Лёшка – молодец. Вот только я с тех пор не верю в «принцев». Не верила, пока не встретила тебя…
- Какой же я принц, - промямлил я. – Не высок, не строен, не красив…
- Ты ещё скажи: «Стар», - неожиданно захихикала она в трубку.
- Ну-у, не то, чтобы… - затянул я, радуясь, что она повеселела.
- Господи, какое всё это имеет значение? – вздохнула она. – Только теперь я понимаю, что вовсе не любила Вадима. Я любила в нём свою мечту. И как только действительность разбила мои грёзы, «принц» исчез, а с ним и призрачная любовь. С тобой всё совершенно иначе…
Она замолчала. Я не знал, что делать, что сказать. Возражать – глупо, соглашаться – смешно.
Тишина в трубке давила, и я робко произнёс:
- Лена, милая, не молчи. Скажи ещё что-нибудь.
- Я не молчу, - послышался в ответ её голос, полный горя. - Я привыкаю к разлуке…
- К какой ещё разлуке?
- Ты не сказал тех слов, что я ждала. Значит, не бросишь ни жену, ни своих кошек ради меня. Ведь так? Вот видишь – теперь ты молчишь, хотя между нами расстояние и телефон.
Боже мой! Сколько мы спорили с девчонками об Анне Карениной и Татьяне Лариной: что важнее – любовь или семья? И большинство из нас, и я в том числе, стояли на том, что любовь всего важнее! Ради любви можно пойти на всё, пожертвовать всем! Какая же я была дура…
- Ты не дура. Вы с девчонками правы. Любовь – это главное в нашей жизни. И любовь всегда сопровождается жертвенностью. Тут главное – не ошибиться: кто и чем должен пожертвовать. Неправильный выбор приводит вместо счастья к трагедии.
Мне всегда были омерзительны богатенькие сладострастные старички и их молоденькие продажные любовницы. Эти сатиры знают, что скоро конец, и торопятся ухватить от жизни как можно больше удовольствий. Их не очень-то волнует, как к ним относятся на самом деле их сексуальные куколки. К счастью, мы с тобой – не из таких. Я не богат, а ты не продаёшься.
Есть ещё другие персонажи, о которых говорят: седина в бороду, бес в ребро! Эти могут бросить всё ради своей «последней любви». Разрушают семью, разругиваются насмерть с женой и детьми и уходят к молодой и красивой, но почему-то одинокой. Я могу понять такого бедолагу – действительно: последняя любовь, неожиданная свежесть чувств и страсти. С женой уже такого нет, с женой всё в прошлом. И дети выросли и давно живут своею жизнью. Ради чего же отказываться от столь близкого и манящего счастья новой любви? И с треском, скандалами рвут «старое», уходят в «новое», вот только что-то я никак не могу припомнить счастливых концов таких историй. А ты?
- Ты опять прав. Чего ж тогда удивляешься, что я привыкаю к разлуке?
- Не торопись привыкать. Мы нашли друг друга. Наше чувство взаимно и пока живо. Мы можем встречаться, общаться…
- Ты всё же предлагаешь мне роль любовницы?
- Противно, да? Любовь – это чувство. Огромное, всепоглощающее. Но как любое чувство, оно со временем может ослабеть или усилиться, пройти или трансформироваться в другое чувство, порой совершенно противоположное! Юность безоглядна и почти всегда сопровождается максимализмом: всё или ничего! И это понятно: юности нечего терять – всё ещё впереди, всё ещё возможно. Поэтому можно отринуть разум и подчиниться велению чувств. А зрелость не так легко отодвигает в сторону полученный в безоглядной юности опыт.
Ты, ведь, не думаешь, что я женился без любви на совершенно безразличной мне женщине, родил и вырастил с ней детей и прожил не один десяток лет?
Когда мы с Любой решили пожениться, наши родители были категорически против: сначала надо закончить институт, а потом уж создавать семью – говорили они нам. Мы с Любой учились в одном институте, но жили в разных общежитиях: я, как ты уже знаешь, в Лосинке, она – в Мытищах. Оба были из «нищих» - сильно зависели от стипендий и родительской помощи. И оба считали, что «любовь важнее всего», и что «с милым рай в шалаше».
Нет, мы не разругались с родителями, не побежали вопреки их воле в ЗАГС, а просто стали жить вместе. Как вы теперь говорите – «гражданским браком». Совершили своеобразный обмен: парень из моей общаги переехал к своей девчонке в мытищинскую, а Люба - ко мне, в Лосинку. Моё недавнее квартирьерство и, соответственно, близкое знакомство с комендантом общежития сыграли тут немаловажную роль.
Для Любы такое решение было совсем не просто принять: тогда провинциальные девушки весьма неохотно шли на подобное открытое сожительство. Но свобода студенческой жизни и нравов, отдалённость от родительского ока и огромное желание быть вместе помогли нам переступить моральные рамки.
Однако, хоть между Москвой и Коломной более ста километров, наши родители всё же вскоре обо всём узнали. «Добрые люди» всегда и везде находятся – донесли. Был, конечно, страшный скандал, когда мы однажды приехали домой на выходные. Особенно бушевала Любина мать, всегда зависевшая от мнения своих подруг и соседок. Но и мы были непреклонны. И на четвёртый курс я вступил уже женатым человеком, а диплом получал молодым и счастливым отцом. Любе пришлось брать академический отпуск и доучиваться позднее, что не прибавило мне тёщиной любви.
Нас долго сопровождали бытовые и материальные трудности. Всё было: и семейные общаги, и голодные праздники, когда нечего было поставить на стол, и работа по полторы-две смены, и ссоры по пустякам, и примирения. Всё было, и через всё мы прошли вместе, рука об руку.
Как видишь, у нас с Любой тоже были любовь, чувства и желания. Да, сейчас они не те, что в начале, изменились: одни стали глубже, другие спокойнее, третьи ослабли, появились новые и так далее. Но они не исчезли совершенно! Мы по-прежнему близкие люди, а не чужаки, просто живущие под одной крышей. Неужели надо всё забыть, порвать, отринуть как устаревшее и ненужное? А что впереди?
Анна Каренина никогда не любила своего мужа, а у нас с Любой совершенно иная ситуация. У нас не абстрактный выбор между абстрактной любовью и абстрактной семьёй. Тут приходится резать по живому, и выбор совершенно иной: между одной любовью и другой любовью. Старую семью придётся разрушить, а будет ли новая – неизвестно: секс и совместное проживание – это ещё не семья.
- Вот, это где-то здесь… - Я услышал, как зашуршали листы книги. – Это повесть нашего земляка, Сергея Малицкого. Послушай.
И она, задыхаясь и сморкаясь, прерывистым голосом начала читать:
«Сейчас несчастны трое. Он. Его жена. И его любовница. Примем за основу, что мы рассматриваем классическую схему. Без отягощений. Итак, несчастны трое. Он уходит к любовнице. Он счастлив. Любовница, скорее всего, счастлива. Ну, хотя бы пока. Несчастна только жена. Но и она, опять же, изменила позицию к лучшему, имеет шансы на счастье. Понимаешь? Было три чёрных шара, остался один. Всё просто».
- Всё просто! – неожиданно закричала она в трубку.
- Да, - тихо ответил я. – В книжке. А в жизни? Куда мы с тобой «уйдём»? К тебе в общагу? Снимем «угол» в чужой квартире? В «шалаш»? У меня уже нет той энергии и силы, а главное долгих лет, необходимых для преодоления трудностей быта, а, значит, впереди у нас нет счастья. Только разочарования и боль. Или ты предлагаешь мне ограбить семью, разделить имущество, квартиру и на чужом горе попытаться построить наше счастливое гнёздышко?..
Она опять заплакала. Я сидел, сжимая в дрожащей от напряжения руке трубку, и ждал, что она скажет. Наконец, сквозь рыдания донеслось:
- Значит… ты предлагаешь… расстаться…
- Нет, я предлагаю тебе роль Дульсинеи. Моей Дульсинеи. Любовь – это в первую очередь чувство, а не секс. Ты всегда будешь со мной, как Дульсинея с дон Кихотом, я постоянно буду разговаривать с тобой, если не в реальности, то мысленно. Мы можем не становиться любовниками, если ты этого не захочешь, и от этой жертвы моя любовь к тебе ничуть не ослабеет. Я счастлив, что мы с тобой встретились...
- А я нет! Для меня наша встреча – беда! Прощай…
- Не решай сгоряча, милая. Успокойся. Смотри, уже светает. У нас обоих были волнительный день и бессонная ночь. Давай отложим этот разговор. И тебе, и мне есть, о чём подумать. Не торопись. Помни: даже если ты выберешь разлуку, наша любовь не исчезнет…
Она бросила трубку, и я ещё долго сидел, слушая короткие гудки, придавленный ощущением огромной беды, обрушившейся на мой спокойный и благополучный до сей поры мирок…
Неиспользованные возможности. Сколько их было? До окончания школы от меня мало что зависело – почти всё решали родители. Первая «развилка» в моей жизни произошла, когда я поехал в Москву поступать в институт.
С раннего детства я взахлёб читал фантастику. Любую, какую удавалось найти в библиотеках нашего города. Советская фантастика моего детства была так называемой «научной фантастикой ближнего прицела». То бишь фантастические достижения героев были направлены на удовлетворение ближайших нужд людей и советского хозяйства: автоматические самопашущие трактора, подводное телевидение, «вечная» одежда, «думающие» электронно-вычислительные машины и тому подобное. Поэтому выбор будущей профессии был мною сделан давно. Бионика! Сплав биологии и техники. Самая передовая и перспективная, как я был тогда уверен, специальность.
Но оказалось, что моя мечта недостижима! Чтобы поступить на этот факультет, нужно быть москвичом. Или сдать все экзамены на пятёрки, имея одновременно аттестат круглого отличника. А у меня в аттестате красовались три четвёрки.
Что ж, я свернул на запасной путь, подсказанный той же фантастикой. Вот она – развилка! Я решил изучать кибернетику и поступил на факультет автоматизированных систем управления. Но и здесь меня ждала та же ситуация: развилка, где выбор пути вновь кто-то сделал за меня! На факультете оказалось две специальности: электронные вычислительные машины и промышленная электроника. Разумеется, первая досталась москвичам и круглым отличникам, а я оказался во второй, имевшей весьма слабое соприкосновение с кибернетикой. Эта политика совать везде москвичей, пусть даже те – закоренелые троечники, и привела к тому, что наши ЭВМ так и не смогли достойно конкурировать с западными компьютерами, а о достижениях бионики вообще ничего не слышно. Разве что замки-молнии на брюках, куртках и сумках широко вошли в нашу жизнь. А если бы я стал биоником или кибернетиком, как бы тогда сложилась моя жизнь?
По окончании института меня распределили в Москву. Это было необыкновенное везение! Всех остальных «иногородних» нашего факультета разбросали по городам и весям Советского Союза. Родственники и друзья поздравляли и советовали «зацепиться» за Москву покрепче. Но я за пять лет учёбы возненавидел эту «большую деревню» и её жителей с их презрительным «понаехали тут» и, добившись свободного распределения, вернулся в родную Коломну. А ведь мог стать москвичом! Была такая возможность…
Когда я пришёл в отдел кадров нашего завода, мне предложили должность инспектора в одном из отделов. Мы с моим наставником ходили по цехам. Что-то там инспектировали – я даже не понимал, что именно!
- Главное – не показывай цеховым, что ты чего-то не знаешь или не понимаешь, - учил меня наставник. – Придирайся ко всему подряд. Они начнут оправдываться, и сами всё тебе покажут и объяснят: где у них что не так, и кто в этом виноват.
Через неделю таких инспекций, мне стало скучно и противно. И я перешёл в службу ремонта электронного оборудования. Здесь было трудно, зато интересно. Ремонтник – всё равно что сыщик или врач: надо найти неисправность и «вылечить» её.
Парень, что пришёл на «моё» место инспектора, сейчас заместитель главного инженера завода. Он достиг потолка своей карьеры, так как всех «главных» и директоров нам присылает «Москва» - фирма, купившая наш завод. А я по-прежнему ремонтирую заводское оборудование. Выиграл я или проиграл? Одно знаю точно: возможность сделать административную карьеру мною упущена.
Теперь о литературе. Писать я начал ещё в школьные годы, а когда пришёл на завод, стал внештатным корреспондентом единственной на то время городской газеты. Вскоре мне предложили стать штатным фельетонистом. Я отказался: на заводе платили больше. К тому же, мне хотелось печатать свои научно-фантастические рассказы, а не статьи и фельетоны. Я же не знал тогда этой газетно-журнальной системы: «ты печатаешь меня, я печатаю тебя». А если бы согласился? Сколько связей и знакомств у меня бы появилось! Мне не пришлось бы мыкаться по различным редакциям в безуспешных попытках опубликовать свои рассказы: я стал бы своим в этой системе. Сколько времени и сил я сохранил бы для творчества, сколько нервов сберёг! Но и эта возможность была упущена…
А что в личной жизни? Ещё в институте у меня было несколько «развилок».
Сразу после поступления нас отправили «на картошку». Это была пора знакомств и установления дружеских связей. Там я закрутил роман с одной разбитной москвичкой из соседней группы. Если бы я перевёл этот «колхозный роман» в серьёзную плоскость, то уже на первом курсе мог стать москвичом и избавить себя от прелестей «углов» и общежитий. Но «картошка» закончилась, а с ней и мой интерес к этой девушке.
На втором курсе у меня начался скоротечный роман с девушкой из моей группы. Она была дочкой полковника, чья часть стояла под Москвой. Когда в военных лагерях мы сдавали госэкзамены по военной кафедре, мне предложили остаться в армии офицером. Я мог жениться на дочке полковника, её папа наверняка добился бы моего перевода в его часть под Москвой и…
Кем бы я мог теперь быть? Генералом? А почему нет? Ещё одна нереализованная возможность. Я отказался и от девушки, и от военной карьеры. Роман – это только временное увлечение, а по настоящему любил я совсем другую, ту, что и стала моей женой, с кем живу до сих пор. А армейской дуростью я был сыт по горло: нахлебался за четыре года военной кафедры и два месяца военных лагерей.
После четвёртого курса у нас была практика на московском заводе. Мы сидели за настоящим конвейером. По двое на одном месте, чтобы успевать за кадровыми рабочими. Втыкали и быстро запаивали в платы радиодетали: сопротивления, конденсаторы, транзисторы. Работа нудная, чисто механическая. Почему это называют «практикой», я до сих пор не понимаю. Но дело не в этом. Курс закончен, зачёты и экзамены сданы, все жители нашей шумной общаги разъехались по домам, на каникулы. Кроме нас, практикантов того конвейера. В комнатах неожиданно освободилось много мест. И однажды вечером, после работы, меня поймали «на слабо». Одна девушка поспорила со мной, что я не смогу устоять, если она решит меня соблазнить. Дело было в компании. Все присутствующие к тому времени достаточно разгорячились спиртным. Я не смог уклониться от спора. То, что я к тому времени уже был женат на Любе, только подлило масло в огонь. «Вот и испытаем твою верность жене!» - смеялись окружающие. Тут же выработали условия. Неделю я обязан проводить все ночи в одной постели с этой девушкой. Дозволяются любые ласки. Если за указанный срок у нас не произойдёт полноценного секса, девушка ставит мне бутылку шампанского. В противном случае, я - ей.
Эту неделю я никогда не забуду. Бессонные ночи, истощающие ласки, глубокий сон за конвейером. Моим друзьям пришлось неделю поработать за меня. В результате я выиграл эту чёртову бутылку шампанского! О чём глубоко жалею до сих пор. Шампанское я могу купить и выпить в любой момент, а вот провести ночь страсти с той девушкой уже никогда. Она была красива и хотела меня. Иначе, зачем бы ей провоцировать тот спор? А я был дураком, сделавшим не тот выбор и напрасно измучившим и девушку, и себя. Правду всё равно бы никто, кроме нас с ней, никогда не узнал. А Люба, которой конечно же не преминули донести об этом «эксперименте» «доброжелатели», так до конца и не поверила в мою победу…
И это единственная «развилка» в моей жизни, где я полностью уверен в том, что выбрал в своё время не тот путь.
«Всё просто!» - считает Лена. А, может, она права? Почему я так уверен, что Люба станет несчастной, если мы с ней разойдёмся? У меня же вот были кратковременные связи с другими женщинами. А вдруг у Любы тоже кто-то был или даже есть сейчас? Может быть, она остаётся со мной из чувства долга, из-за детей или просто по привычке? Как и я, не хочет ничего менять.
Последние годы Люба летом практически живёт на даче. Приезжает только постирать и приготовить мне запас еды на неделю. Дети выросли, отделились. За кошками я присматриваю. По вечерам я звоню, узнать, как у неё дела, не надо ли приехать помочь. По утрам она мне звонит, интересуется, не случилось ли чего за ночь. Дождичек прошёл, не разыгрался ли мой радикулит? Не надо ли приехать, сделать укол? Идиллия!
До сих пор я считал, что мне повезло с дачей: можно вполне «официально» ходить «налево», ночевать иногда в чужих постелях. Жены дома нет - отчитываться и врать, где и с кем я провёл время, не надо. А что если Любу тоже устраивает такое положение? Что если и она с кем-то встречается? Она меня не контролирует, я – её! Откуда мне знать, одна ли моя жена ночует на даче? И на даче ли?
Стоп, стоп, стоп! Куда это меня занесло? Как же легко, оказывается, идти по тропе подлости. Надо всего лишь приписать собственные низменные побуждения и пороки другим, и вот уже ты вовсе не подонок, а «как все». Почему бы не своровать, если «все воруют»? Почему не гульнуть с чужой женой – а кто не изменяет? Сам Иисус Христос однажды воскликнул: «Кто без греха? Пусть первый кинет камень!». И не нашлось ни одного праведника! И даже сам Иисус не поднял камень…
Стоп! Опять меня куда-то не туда заносит. Я ищу оправдания. Для чего? Ведь не для моей же очередной измены жене? Раньше, до знакомства с Леной, мне не требовались оправдания. Угрызения совести были, но оправданий я не искал. Зачем же они мне сейчас? Неужели, всё же готовлю почву для разрыва? Ищу тот камешек, который обрушит лавину подлости…
Неожиданно громко зазвонил телефон: Лена или Люба? Я не мог заставить себя снять трубку. Кто бы из любимых мною женщин ни звонил, я не знал, что им сказать…
2010-12гг.
