А.П. Радищев

Пушкин с нами

   Рассказ о нашем паломничестве к местам, освящённым пребыванием великого поэта, никак не укладывается в рамки только пушкинских маршрутов. Можно сказать, что Пушкин в любом нашем походе незримо присутствует с нами.

Перед стартом первого пушкинского похода.
Коломна, Дом пионеров. 1950

   Мы ещё готовимся к очередному путешествию, настраиваемся на походный лад, жажда движения всё больше овладевает нами, но мы уже чувствуем добрую улыбку поэта, слышим его сердечное напутствие:

Что ж надобно? - Движенье, господа!
............ ......
Друзья мои! Возьмите посох свой,
Идите в лес, бродите по долине
Крутых холмов, устаньте на вершине,
И в долгу ночь глубок ваш будет сон...

   Наверное, нет на земле другого поэта, чья жизнь и творчество так органично связаны с жизнью народа, с природой. Познать это можно только находясь в тех местах, где бывал Пушкин, к которым прикоснулся его гений.

   В Михайловском вся природа, каждый уголок говорили с нами языком Пушкина:

Здравствуй, племя младое, незнакомое!

    Эти слова привета, обращённые Пушкиным к потомкам, встречают нас при входе в михайловские рощи. Вот он,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья...,

    те "милые пределы", к которым всю жизнь стремился поэт. Вот "поэта дом опальный", а рядом домик няни Арины Родионовны. Мы представляем сидящую "под окном своей светлицы" старую женщину и слышим обращённые к ней сердечные слова поэта:

Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!

Ещё шаг - и мы у Пушкина, в Михайловском. 1950

   С балкона дома поэта любуемся широким раздольем полей, голубой гладью реки Сороти и озера Кучане (Петровское), и сами собой всплывают в памяти пушкинские строки:

Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов...

   И всё-таки это ещё не сам Пушкин. Это мы, захваченные новизной первых впечатлений, нахлынувших на нас, ещё не успев свыкнуться с мыслью, что это именно "то самое" Михайловское, выражаем свои ещё не осознанные чувства словами Пушкина. И нам ещё надо проникнуться мыслью, что мы наслаждаемся той же природой, дышим тем же воздухом, ходим по той же земле, по которой ходил поэт.

   Но для этого недостаточно беглого осмотра усадьбы и окрестностей, что обычно является уделом экскурсий-однодневок. Хочется остаться с этими местами наедине, вжиться в них, настроить себя на такой лад, когда, говоря словами поэта,

Минувшее меня объемлет живо.

    Пушкинские места - это не просто географические точки, где поэт отмечал свои подорожные и, как любой из смертных, подвергался превратностям судьбы странствующего человека. Каждое место пребывания Пушкина являет нам свидетельство различных граней духовного развития поэта, его самоутверждения, неистребимого интереса к жизни во всем её многообразии, глубочайшего проникновения в историю. И всё это на фоне трагических коллизий жизни человека, являвшегося знаменем всего самого светлого и передового в русском обществе.

   С сожалением, что день так быстро пролетел, уходим на ночлег в Пушкинские Горы.

На Савкиной горке. 1950


   Утром, чуть свет, мы снова в Михайловском. Но мы уже не те, что были вчера. Возбуждённые, восторженные вчера, сегодня мы более спокойны и сосредоточенны. И видим не только то, что непосредственно находится перед нашими глазами, но можем мысленно представить себе усадьбу в целом: "холм лесистый", и Савкину горку, и холм Воронич, и скамью Онегина в тригорском парке, и Петровское - всё, что успели бегло осмотреть вчера.

   Это помогает нам сосредоточиться на образе Пушкина, как бы увидеть его здесь. Подойдя к "холму лесистому", у подножия которого находится озеро Маленец, легко представили себе поэта, сидящего на склоне холма, вспоминающего

... с грустью
Иные берега, иные волны...

   В Тригорском на крутом берегу над Соротью сидим на том месте, где тригорская молодёжь собиралась, вглядываясь вдаль, в сторону михайловской рощи, откуда

На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один -
Вольтер, и Гёте, и Расин -
Являлся Пушкин знаменитый...

    Этими стихами поэт Н.М. Языков вспоминает лето в Тригорском и свои встречи здесь с Пушкиным. И мы напряжённо всматриваемся туда, где на горизонте синеет массив михайловского парка. Нам кажется, мы видим скачущего на коне поэта. Мало того, мы чувствуем его настроение, с которым он спешит к милому его сердцу семейству П.А. Осиповой, к молодому другу Языкову. Мы представляем себе один из летних вечеров, когда все обитатели Тригорского вместе с Пушкиным сидят притихшие в уютной гостиной, освещённой багрянцем заката, и слушают песню на стихи слепого поэта Козлова "Ночь весенняя дышала", которую так чудесно поёт на мотив гондольерского напева племянница хозяйки дома Анна Петровна Керн.

   Незабываемые минуты прикосновения к прошлому. И сколько их было за время нашего пребывания в пушкинских "милых пределах"! Несказанно рад тому, что нам удалось, минуя тиски школьной программы по литературе, найти путь к живому Пушкину, увидеть его в окружении друзей, на лоне природы, которая вдохновляла поэта.

У могилы поэта в Святогорском монастыре. 1950

   В первый наш вечер в Михайловском, когда людской поток схлынул, а мы ещё бродили по усадьбе, сотрудники заповедника удивились: "Как, вы ещё здесь?" На следующий день нас уже встречали с добрыми улыбками. А на третий день мы были чуть ли не на правах близких друзей.

    Общение с сотрудниками музея и раскованный походный режим, когда ребята могли часами бродить - отдельными группами и в одиночку - по заповеднику, или ночью сидеть у могилы Пушкина, у стен собора в Святогорском монастыре, или встречать рассвет на берегу Сороти в Тригорском, - всё помогало сердцем прикоснуться к поэту, почувствовать живую душу его поэзии!

Выпуск газеты "Юный пушкинист". Михайловское, 1950

   Как-то раз в воскресный день, прохаживаясь по толкучке коломенского рынка, я обратил внимание на старую женщину, торговавшую всякой рухлядью. Мой взгляд остановился на лежавшей среди вещей старинной книге в порыжевшем от времени переплете.

   - Бабушка, продаёте книгу?

   - Продаю, продаю.

   Беру, осторожно раскрываю, и у меня начинают трястись руки: "Московские ведомости", 1817 год! Сто лет до Октябрьской революции! В книге переплетены номера одной из первых русских газет за три месяца - апрель, май, июнь.

   - Сколько же вы просите за книгу?

   - Да сколько, касатик, дашь!

    Не скупясь, выгреб всё, что было в карманах. А сам думаю: ста рублей за неё мало! Спешу домой, а в голове сверлит мысль: 1817 год! С каким большим событием связана эта дата? И вспомнил: июнь 1817 года, первый выпуск Императорского Царскосельского лицея. Пушкин!

   Прибежав домой, судорожно перелистываю книгу. И в самом конце, на странице 1465-й (счет страницам велся с начала года), нахожу строки: "По окончании 15-дневного публичного испытания воспитанникам Императорского Лицея, по всем частям преподаваемых в оном наук, последовал в 9-й день июня первый выпуск 29 воспитанников, окончивших положенный 6-летний курс Лицея..." (так в тексте - А.Р.).

    Далее идёт описание торжества, список воспитанников "с назначением чинов и отличий, коих они при выпуске их удостоены". Знакомые с детства имена! Вот Александр Горчаков, "первый из первых", самолюбивый красавец, будущий канцлер Российской империи. И почти рядом с ним в списке - Вильгельм Кюхельбекер (или, как тогда писали, Кихельбекер), нелепый, смешной, близорукий Кюхля, добрейшая душа, будущий декабрист, чью могилу в наше время бережно хранят сибирские школьники. А вот Иван Пущин, "Большой Жанно", самый близкий, самый преданный друг Пушкина. Через семь лет он первым посетит поэта-изгнанника в его печальной михайловской глуши:

Мой первый друг, мой друг бесценный...

   Читаю с волнением их имена, и мне становится нестерпимо жаль этих прекрасных юношей. Они ведь ещё ничего не знают. Они не знают, что пройдёт совсем немного времени, и Пушкин обратится с пламенным словом участия к своему другу и его товарищам по несчастью, закованным в кандалы, загнанным в каторжные норы далекой Сибири...

   Всё это потом, всё это будет. А сейчас я держу эту книгу, и передо мной витают образы юных лицейских братьев, вступающих в большую жизнь. Я вижу неугомонного Сверчка - Пушкина. Он наконец присмирел, сидит в укромном уголке, покусывает нервно гусиное перо и пишет прощальные стихи:

Промчались годы заточенья;
Недолго, милые друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля.
Разлука ждёт нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум...

    Счастливо сложилась судьба этой книги. Тысячи школьников нескольких поколений в Коломне, Коломенском и соседних районах знакомились с ней, читали её, осторожно, благоговейно дотрагивались до пожелтевшего от времени переплёта.